Виктор Есипов - Четыре жизни Василия Аксенова
«„Ангелы небесные! они поднимаются! что мне делать? что мне сейчас сделать, чтобы не умереть? Ангелы!..“
И ангелы – засмеялись». (127)
Еще одна общая деталь. И у Аксенова, и у Ерофеева приводятся рецептуры экзотических для нормального гражданина алкогольных коктейлей.
Вот рецепт Володи Телескопова из «Затоваренной бочкотары»:
«Да я, когда в Ялте на консервном заводе работал, за двугривенный в колхозе „Первомай“ литр вина имел, а вино, между прочим, шампанских сортов, накапаешь туда одеколону цветочного полсклянки и ходишь весь вечер косой». (32)
В ерофеевской поэме глава «Электроугли – 43-й километр» содержит целый набор подобных, вернее, еще более изощренных рецептур.
Есть в рассматриваемых произведениях и еще довольно неожиданное совпадение. Как отметил Юрий Щеглов, в авторской версии аксеновской повести и в ее английском переводе (1984) второй сон Ирина Селезнева и Глеб Шустиков видят совместно и он изображается с помощью сложной графической конфигурации.
В ерофеевской поэме в главе «Новогиреево – Реутово» приводится три «индивидуальных графика», на горизонтальной оси которых Веничкой «откладывались последовательно все рабочие дни истекшего месяца», а на вертикальной оси – «количество выпитых граммов, в пересчете на чистый алкоголь».
И вот еще одно место в «Затоваренной бочкотаре», на которое следует обратить внимание:
«И точно… вскоре послышалось тихое жужжание, и по дороге силуэтами на прозрачных колесах медленно проехали турусы.
Вот вам пожалуйста – расскажешь, не поверят. Глеб сиганул через кювет, напрягся, приготовился к активному сопротивлению. И точно – турусы возвращались. Описав кольцо вокруг полынного холма, вокруг безмятежно спящей царицы Восточного Гиндукуша, они медленно катили прямо на Глеба, четверо турусов – молчаливые ночные соглядатаи (выделено мною. – В. Е.)». (50)
Здесь эта четверка вполне безобидна – это участники велопробега «Знаешь ли ты свой край», школьники из райцентра.
У Ерофеева тоже есть в конце поэмы четверка, но эта четверка устрашающая, леденящая душу Венички:
«И тут – началась история, страшнее всех виденных во сне: в этом самом переулке навстречу мне шли четверо. Я сразу их узнал, я не буду вам объяснять, кто эти четверо… Я задрожал сильнее прежнего, я весь превратился в сплошную судорогу…» (124)
Вячеслав Курицын дал следующую интерпретацию этого места поэмы:
«Когда Веничка приедет – не в Петушки, а в Москву, он встретит на улице страшную четверку (четыре всадника тьмы?) и, убегая от нее в ночном ужасном пейзаже, окажется наконец у Кремля – символа ада, – и ад восторжествует…»[96]
Теперь возвратимся к отмеченному ранее обилию цитат в рассматриваемых произведениях.
У Аксенова:
«Понятное дело, не вынесла душа поэта позора мелочных обид, весь утоп в пуховых подушках, запутался в красном одеяле…» (54);
«Пусть струится над твоей избушкой тот вечерний несказанный свет.
Кстати, передайте родителям пилота Кулаченко, что он жив-здоров, чего и им желает» (60);
«– Скажи, Глеб, а ты смог бы, как Сцевола, сжечь все, чему поклонялся, и поклониться всему, что сжигал? – спросила Ирина» (77);
«– Во-во, – кивнул Володька, – такой кореш в лайковых перчатках…» (81);
«Шустиков Глеб предложил Ирине Валентиновне „побродить, помять в степях багряных лебеды“, и они церемонно удалились» (81);
«Сима, помнишь Сочи те дни и ночи священной клятвы вдохновенные слова взволнованно ходили вы по комнате и что-то резкое в лицо бросали мне…» (95);
«Очнувшись, он вышел из аттракциона, почистился, закурил трубочку, закинул голову…
…о, весна, без конца и без края,
без конца и без края мечта…» (100)
И у Ерофеева, как это уже отмечалось в критике, «пласт литературной цитации исключительно широк». В поэме цитируются «Слово о полку Игореве», Шекспир, Рабле, Саади, Гёте, Гейне, Корнель, Байрон, Перро, Пушкин, Грибоедов, Баратынский, Лермонтов, Гоголь, Л. Толстой, Достоевский и т. д. и т. д., вплоть до Лебедева-Кумача, Виктора Некрасова, Солоухина[97].
Общим для обоих произведений является и пародийное использование «пропагандистской советской радио– и газетной публицистики с ее навязшими на зубах, – как пишет Юрий Левин, – агитационными клише, к чему можно присоединить не менее надоевшие хрестоматийные – изучаемые в школе – образцы литературы социалистического реализма плюс расхожие и также взятые на вооружение советской пропагандой цитаты из русской классики»[98].
Но здесь кроется и принципиальное стилистическое противостояние двух авторов.
Аксенов, как справедливо отметил Бенедикт Сарнов, уродливый советский новояз «превратил в одну из самых ярких красок своей художественной палитры». А уродливое словосочетание «вульгарного советского новояза, (вот эта самая „затоваренная бочкотара“) демонстративно вынесенная им тогда в заглавие своей новой повести, можно рассматривать как своего рода эстетический манифест (выделено автором)»[99].
Стилистическая манера произведения Ерофеева совсем иная: «…поэма отличается исключительной изысканностью стиля, укорененного главным образом в русской литературной традиции XIX в., и имеет почти центонный характер, т. е. текст в значительной своей части составлен из цитат, аллюзий и других готовых фрагментов – литературных и историко-культурных, в частности библейских (что также составляет часть русской литературной традиции)»[100].
Что же получается в итоге?
Сходство отдельных стилистических и сюжетообразующих приемов в рассмотренных нами произведениях Василия Аксенова и Венедикта Ерофеева представляет, по-видимому, определенный интерес. Но не дает безусловных оснований для окончательного вывода, являются ли они результатом определенного влияния аксеновской повести на ерофеевскую поэму или же это просто творческие совпадения, тем более что оба произведения создавались в одно время, а идеи (приемы, образы), как известно, носятся в воздухе.
Но есть еще один аспект, которого мы не касались. Здесь имеется в виду важное замечание комментатора аксеновской повести Юрия Щеглова:
«“Бочкотара“ была первой, еще подцензурной и потому сравнительно сдержанной вехой его (Аксенова. – В. Е.) „нового стиля“, вскоре порвавшего и с тем потоком „молодежной литературы“, в рамках которой вызрели первые аксеновские повести, и со всей компромиссной, строившейся в лучшем случае на полуправдах культурой „развитого социализма“»[101].
