Соломон Перел - Гитлерюнге Соломон
Герхард сел рядом со мной и заговорил первым. Он едва мог скрыть свое любопытство и сказал так громко, что другие услышали: «Ну, рассказывай! Как там война?»
У меня было желание ответить: «Пошел к черту и оставь меня в покое!» — так я утомился. Но стал, конечно, рассказывать о боях и жизни солдат, воюющих против «еврейского большевизма». Никогда мне так хорошо не удавалось сочинять сказки, как в тот раз. Своими историями я их очаровал. Характеристика, выданная мне командиром «прославленной 12-й танковой дивизии», подтверждало правдивость моих слов. Преувеличений я избегал — знал, что они и без того высоко почитают героя войны.
Еще час после окончания трапезы я сидел в группе, которая собралась вокруг меня. Я отвечал на вопросы, детально описывая продвижение дивизии. У них просто отвисла челюсть. При том что они были неглупыми и не особенно наивными, их набирали из хорошо образованной городской молодежи, им так промывали мозги, так отравляли идеологией, что любовь к Отечеству превратили в фанатизм. Из них делали преданных последователей Адольфа Гитлера, душой и телом верных его фальшивым пророчествам. Из этих молодых людей вытравили всякий критический дух. Они следовали принципу «Фюрер приказал — мы исполняем!». Национал-социалистическая политика требовала безоговорочного послушания власти, любые дискуссии исключались, выбора не было. Большинство не выражало своего мнения. Множество маленьких и больших фюреров принимало решения, а подчиненные беспрекословно их выполняли.
Разговор иссяк, а я в результате хорошо разрядился. Мы разошлись по комнатам, хотя в тот вечер намечалось какое-то мероприятие, а также должно было состояться собрание в учебном зале. «Опа, Шлоймеле! — подумал я. — Тебе не будет здесь скучно».
В комнате я сел за письменный стол и открыл тетради. В первый раз за день у меня была возможность отдохнуть на своей кровати. К счастью, в тот вечер мою группу освободили от дежурства.
На втором этаже одна группа готовила плакаты и транспаранты для шествия, которое должно было сопровождаться школьным оркестром и двигаться по улицам города, предупреждая население о возможных бомбардировках. От жителей требовалось очистить подвалы и оборудовать их всем необходимым для чрезвычайной ситуации: огнетушителями и сумками «первой помощи».
Я пошел в читальный зал. В газетах меня особенно интересовали сводки с фронта. Я натолкнулся на многочисленные некрологи под изображением креста, обрамленные черным. Я не нашел там ничего, кроме пустых фраз: «За фюрера, народ и родину пали на полях сражений. Скорбят оставшиеся в живых». Получалось, что на фронте все обстоит наилучшим образом, враг отступает, неся тяжелые потери. Цитировались избранные места из последней речи Гитлера: в истерическом ослеплении он утверждал, что вермахт без проблем оккупировал Голландию, Бельгию, Норвегию и другие европейские страны. «Даже Сталинград наш и нашим останется!»…
Само собой разумеется, были изображены тысячи восторженно приветствующих его немцев. Через три дня по всей Германии прошли дни скорби — 6-я армия под предводительством генерал-фельдмаршала Паулюса разгромлена Красной армией.
Ошарашила меня маленькая статья на последней странице газеты о плане переселения евреев на Мадагаскар[16], дабы «очистить» Европу. Примечательно, что победе русских в Сталинграде я не радовался, да и план тот не очень меня волновал. Возник своего рода компромисс, равновесие между Юппом и Соломоном, и так сложилась новая личность, равнодушная к собственным внутренним конфликтам. Я попытался не думать о важности мадагаскарского проекта. У меня было полное ощущение того, что меня это не касается и не имеет никакого отношения к моей личности. Я не мог, да и не хотел думать о том, что и мои родители попадут в группу переселенцев.
Тайны разрушенной души до сих пор совершенно непостижимы. По-прежнему я непоколебимо верил в своего ангела-хранителя. Хотя не раз предпринимал попытку восстать против него. Для меня он не был богом какой-то определенной религии, а моим личным богом, и я в него верил. Ни в коем случае не хотел я оспаривать ни одно из его требований ко мне.
Мое внимание привлек ежемесячный журнал «Фанфары», выходивший специально для гитлерюгенда, великолепно изданный и прекрасно иллюстрированный. Я стал его листать. Издавал его местный отдел пропаганды. Между информацией о школьном оркестре и о мастерских воспитанникам предлагалось написать на фронт письма, адресованные солдатам, поддержать их морально, призывая к любви к Отечеству и вере в окончательную победу.
Мне захотелось написать в мою прежнюю часть гауптману фон Мюнхов, получить известие от бывших сослуживцев, узнать, кто погиб на полях сражений. Была потребность каким-либо образом поддерживать с ними связь, хотя они и были моими смертельными врагами, а все же я разделял свою судьбу с ними. Меня связывали с ними их постоянная забота о моем благополучии и общая опасность навечно быть погребенным в чужой земле.
Помню, как они старались раздобыть лекарство от мучившей меня боли в колене. Ни таблетки Хайнца, ни другие лекарства не помогали. Но один простой солдат избавил меня, наконец, от страданий. Он нарезал березовых веток и выгнал из них сок. Я натер им колено, и боли исчезли, как будто их и не было. Не уверен, что именно «березовая вода» принесла мне избавление. Но отрадно сознавать, что чужого человека тронула судьба брошенного мальчика. И все же из-за смертельной опасности, неизменно меня преследовавшей, эти маленькие проявления внимания были словно лучи солнца, падавшие в разделяющую нас бездну. Я ненавидел этот режим и полностью его отвергал, сохраняя симпатию к помогавшим мне людям. С одной стороны, я горячо молился о спасении моей семьи, моих единоверцев и о скорейшем поражении тех, кому предназначено было стать их врагами. С другой — испытывал к последним какую-то странную привязанность.
Когда я вернулся в свою комнату, Герхард уже лежал в постели с книгой. Несколько минут спустя и я улегся в кровать. Я глубоко дышал. Не знаю, что меня побудило задать ему вежливый вопрос:
— Откуда ты?
— Совсем близко отсюда, из Пайне.
Его ответ настолько меня взволновал, что я спрыгнул с кровати и уже готов было в восторге закричать: «Какой невероятный случай, я тоже из Пайне!» И тем самым приговорил бы себя к смерти. Но я проговорился лишь однажды, растерявшись, и с тех пор запретил себе любое спонтанное проявление чувств. Преодолев себя, я спросил:
— Где находится Пайне?
Очень вежливо он мне ответил:
— А, недалеко отсюда. Примерно в двадцати километрах от Брауншвейга. В один из следующих выходных я приглашу тебя в гости. Я уверен, что мои родители рады будут с тобой познакомиться, а ты сможешь осмотреть город.
