Вальтер Беньямин - Московский дневник
Аркадий Шайхет. Перевыборы. Голосуют. 1927 г.
Но и эти слова не оживили нашего разговора. Представление было очень интересным, и один раз – не помню уж, в каком месте это было, – мы ощутили себя более близкими людьми.
Все же вспомнил – это была сцена «Кафе Рич» с музыкой и танцами апачей. «Уже пятнадцать лет, – сказал я Асе, – как эта романтика индейцев странствует по Европе, и куда бы она ни пришла, люди ей поддаются». В антрактах мы беседовали с Мейерхольдом. Во втором антракте он дал нам спутницу и отправил в «музей», где хранят макеты его декораций. Там я увидел замечательные конструкции для «Великодушного рогоносца»82, знаменитые декорации к «Бубусу»83 с бамбуковым ограждением (бамбуковые стволы сопровождают появление или уход актеров, а также все важные моменты пьесы своим треском, который может быть то громче, то тише), носовую часть корабля из пьесы «Рычи Китай»84 с водой на авансцене и другое. Я записался в книгу почетных гостей. В последнем акте Асю раздражала стрельба. На лестнице, когда мы во время первого антракта искали Мейерхольда (мы нашли его только в самом конце антракта), я на мгновение оказался впереди. И тут я почувствовал на шее Асину руку. Воротник моего пиджака завернулся, и она поправила его. В этот момент я осознал, как давно я не ощущал дружеского прикосновения. В половине двенадцатого мы снова были на улице. Ася ругалась, что я ничего не приготовил на ужин, а то она могла бы, чтобы отметить Новый год, еще зайти ко мне. Напрасно я уговаривал ее зайти в кафе. Предположение, что Райх, возможно, заготовил какую-нибудь еду, на нее тоже не действовало. В печальном молчании я провожал ее домой. Снег в эту ночь искрился. (В другой раз я видел на ее пальто снежинки, каких в Германии, наверное, не бывает.) Почти из упрямства и больше для того, чтобы испытать ее, чем под влиянием истинного чувства, я попросил ее, когда мы уже пришли к санаторию, поцеловать меня, еще в старом году. Но она отказалась. Я отправился, так и оставшись в Новый год одиноким, но не печальным. Потому что я знал, что Ася тоже одна. Где-то тихо зазвонил колокол, как раз когда я был у гостиницы. Я стоял какое-то время и слушал. Открыв дверь, Райх огорчился. Он накупил всего: портвейна, халвы, лосося, колбасы. Тут я снова расстроился, что Ася ко мне не пришла.
Но скоро мы разговорились и отвлеклись. И, лежа на постели, я много съел и выпил портвейна, так что под конец говорил не без труда и больше механически.
1 января.
На улицах продают украшенные по-новогоднему ветки. Проходя по Страстной площади, я видел продавца, который держал длинные прутья, покрытые до самого кончика зелеными, белыми, голубыми, красными бумажными цветами, на каждой ветке – свой цвет. Я бы хотел написать о «цветах» в Москве, и при этом не только о героических рождественских розах, но и об огромных розах-абажурах, которые торговцы гордо носят по всему городу. Потом о слащавых сахарных клумбах на тортах. Но есть и торты в форме рога изобилия, из которого сыплются хлопушки или шоколадные конфеты в пестрой обертке. Булки в форме лиры. Похоже, что «кондитер» из старых детских книг остался только в Москве. Только здесь есть еще сахарная вата, витые леденцы, которые так приятно тают на языке, что забываешь о жестоком морозе. Надо бы поговорить и обо всем, что рождено здесь морозом, в том числе и о крестьянских платках, голубой узор на которых срисован с узоров, нарисованных морозом на стекле. Уличные достопримечательности неисчерпаемы. Я заметил очки оптических магазинов, через которые вечернее небо смотрится как южная синева. Потом широкие санки с тремя отделениями для арахиса, лесных орехов и семечек (семена подсолнечника, которые теперь, по предписанию властей, нельзя щелкать в общественных местах). Потом я видел торговца с маленькими кукольными санками. Наконец, оловянные урны – на улице нельзя ничего выбрасывать. Еще о вывесках: отдельные латинские надписи – cafe, tailleur. Надпись «Пивная» пишется на фоне, который переходит от глухого зеленого цвета наверху к грязно-желтому внизу.
Яков Штейнберг (?). Без названия (Детоприемник). До 1928 г.
Очень многие магазинные вывески выдаются на улицу под прямым углом. – Утром после Нового года я долго оставался в постели. Райх встал не поздно. Мы проговорили, наверное, больше двух часов. О чем, я уже и не помню. Около полудня мы пошли прогуляться. Поскольку подвальный ресторан, в котором мы обычно едим по выходным, был закрыт, мы пошли в гостиницу «Ливерпуль». В этот день было чрезвычайно холодно, мне было трудно передвигаться. За столом мне досталось хорошее место, справа от меня было окно с видом на заснеженный двор. На этот раз я не отказался выпить за обедом. Мы заказали немного закусить. Жаль только, что нас быстро обслужили, я бы с удовольствием посидел еще в этом облицованном деревом зале, где было не много столов. В ресторане не было женщин. Мне это очень понравилось. Я заметил, как сильная потребность в покое, одолевшая меня с избавлением от мучительной зависимости от Аси, везде находит источники для удовлетворения. Естественно, это прежде всего, как известно, еда и питье. Даже мысль о моей долгой обратной поездке приобрела для меня какие-то приятные черты (пока, как в последние дни, не вмешалось беспокойство по поводу домашних дел), мысль о том, чтобы почитать детектив (я этого почти не делаю, но тешусь мыслью об этом) и ежедневные партии домино, в которых порой разряжается мое напряженное отношение к Асе. Но в этот день мы, насколько я помню, не играли. Я попросил Райха купить мандаринов, которые я собирался потом подарить Асе. Я сделал это не столько потому, что накануне она просила меня принести ей их на следующий день, – я тогда даже отказался выполнить ее просьбу – сколько затем, чтобы получить передышку во время нашего марш-броска по морозу. Но Ася приняла кулек (на котором я написал, не произнося ей этого, «С Новым годом!») очень мрачно (а надпись она не заметила). Вечером дома, писал и разговаривал. Райх начал читать книгу о барокко.
2 января.
Я позавтракал очень плотно. Дело в том, что мы не знали, что будет с обедом, и Райх накупил еды. На час был назначен прогон пьесы Иллеша «Покушение» для прессы в Театре революции. Из ложного стремления угодить склонности публики к сенсациям в качестве первого заглавия прибавили «Купите револьвер» и тем самым лишили всякой неожиданности заключительную сцену, в которой белогвардейский террорист, когда коммунисты разоблачают его, пытается по крайней мере сбыть им оружие. В пьесе есть сильная сцена в духе Гран-Гиньоля85, вообще же она полна политико-теоретических амбиций. Дело в том, что ее задача – показать безнадежную ситуацию мелкой буржуазии. Беспринципная, неуверенная и использующая с оглядкой на публику множество мелких эффектов постановка этого не раскрыла. Она даже не использовала те большие козыри, которые ей давала захватывающая ситуация концентрационного лагеря, кафе, казармы в деградировавшей, грязной, тоскливой Австрии 1919 года. Организация сценического пространства была настолько беспомощной, что я ничего подобного, пожалуй, не видел: появления и уходы со сцены не производили никакого впечатления. Было ясно видно, что происходит со сценической концепцией Мейерхольда, когда некомпетентный режиссер пытается ее заимствовать. Зал был полон. Даже и в этом случае можно было видеть некоторые туалеты. Иллеша вызывали. На мне было пальто Райха, потому что он по соображениям престижа хотел выглядеть в театре прилично. В антракте мы познакомились с Городецким86 и его дочерью. После обеда, у Аси, я ввязался в бесконечную политическую дискуссию, в которой и Райх принял некоторое участие. Украинец и соседка Аси представляли одну позицию, она сама и Райх – другую. Речь снова шла об оппозиции в партии. Но в этом споре нельзя было достичь даже взаимопонимания, не говоря уже о согласии; оппоненты никак не могли взять в толк, о какой потере идеологического престижа в связи с выходом оппозиционеров из партии говорят Ася и Райх. О чем, собственно, был весь этот спор, я узнал только тогда, когда курил внизу с Райхом сигарету. Русская беседа пяти участников (поскольку там была еще и подруга Асиной соседки), которую я вынужден был наблюдать со стороны, снова удручила и утомила меня. Я решил, что если это будет продолжаться, то я уйду. Но когда мы снова поднялись, решили играть в домино. Райх и я играли против Аси и украинца. Было воскресенье после Нового года. Дежурила «хорошая» сестра, и поэтому мы оставались там и после ужина, и сыграли несколько ожесточенных партий. Я чувствовал себя в этой ситуации очень хорошо, украинец сказал, что я ему нравлюсь. Когда мы наконец ушли, мы зашли еще в кондитерскую, чтобы выпить по чашке чая. Дома последовал долгий разговор о моем положении свободного литератора, вне партии и должностей. То, что Райх говорил мне, было правильно, я бы сам ответил то же самое любому, кто заявил бы мне то, что сказал я.
