Вальтер Беньямин - Московский дневник
А не в Москве, где их, возможно, было не так много? В одной из палаток в Китайском проезде я купил Штефану гармонику. – Еще об уличной торговле. Все рождественские товары (канитель, свечи, подсвечники, елочные украшения и сами елки) продаются и после 24 декабря. Я думаю, что до второго, церковного, Рождества. – Соотношение цен в палатках и магазинах государственной торговли. Газету Berliner Tagesblatt от 20 ноября я купил 8 декабря. На Кузнецком мосту мальчик, продающий глиняную посуду, крошечные тарелки и плошечки, ударяет их друг о друга, чтобы доказать, что они прочные. Примечательное явление в Охотном ряду, женщины, держащие на ладони, на соломенной подстилке один-единственный кусок сырого мяса, курицу или что-нибудь в этом роде, предлагают их прохожим. Это торговки без лицензии. У них нет денег, чтобы купить лицензию на лоток, и нет времени, чтобы оформить ее надень или неделю. Когда появляется милиционер, они просто разбегаются вместе со своим товаром. – О времени после обеда ничего не помню. Вечером с Райхом – на плохом фильме (с Ильинским), неподалеку от моей гостиницы.
30 декабря.
Елка все еще стоит в моей комнате. Постепенно я начинаю понимать звуки, которые меня здесь окружают. Увертюра начинается рано утром и включает все лейтмотивы: сначала тяжелые шаги по лестнице, которая напротив моего номера спускается в полуподвал. Возможно, по ней поднимается на работу персонал. Потом начинает звонить телефон в коридоре и, почти не прерываясь, продолжает звонить до часа или двух ночи. Московский телефон функционирует превосходно, лучше, чем в Берлине или Париже. Любое соединение происходит за три-четыре секунды. Особенно часто по телефону говорит громкий детский голос. Благодаря множеству повторяемых номеров мое ухо привыкает к русским числам. Потом, около десяти, проходит мужчина, он стучит по очереди в двери и спрашивает, закрыта ли заслонка. В это время топят. Райх полагает, что какое-то количество угарного газа проникает в мою комнату, даже когда заслонка закрыта.
Василий Живаго. Без названия (Этюд «Ноги» для выставки «Искусство движения»). 1926–1927 гг.
По ночам в комнате такая духота, что, может быть, это и так. Между прочим, тепло идет и от пола, на нем есть, как в вулканической местности, совсем горячие участки. Если к этому времени не встать, то сон нарушает ритмический стук, будто кто-то отбивает гигантские бифштексы; это колют дрова во дворе. И при всем этом моя комната дышит спокойствием. Мне редко приходилось жить в помещении, где работа шла бы так легко. – Заметки о ситуации в России. В разговорах с Райхом я обрисовал, насколько противоречиво положение России в настоящее время. Во внешних отношениях правительство стремится к миру, чтобы заключать с империалистическими государствами торговые договоры; но прежде всего оно стремится внутри страны к ограничению влияния воинствующего коммунизма, оно пытается на время установить классовый мир, деполитизировать повседневную жизнь, насколько это возможно. С другой стороны, в пионерских отрядах, в комсомоле молодые люди воспитываются «по-революционному». Это значит, революционность приходит к ним не как непосредственная реальность, а как лозунг. Предпринята попытка приостановить в государственной жизни динамику революционного процесса – желают того или нет, но начался процесс реставрации, однако, несмотря на это, революционную энергию стараются сохранить в молодежи, словно электроэнергию в батарее. Это невозможно. От этого в молодых людях, часто первого поколения, получивших более чем скромное образование, пробуждается коммунистическое высокомерие, для которого в России уже есть особое название74. Чрезвычайно серьезные трудности реставрации ощутимо проступают и в области образования. Чтобы противостоять катастрофической необразованности, выдвинут лозунг, согласно которому необходимо распространять знание русской и западноевропейской классики. (Кстати сказать, именно поэтому мейерхольдовской постановке «Ревизора» и ее провалу придается такое значение.) Насколько этот лозунг отражает необходимость, становится ясно, когда слышишь, как недавно в одной из дискуссий Либединский75 заявил Райху относительно Шекспира, будто тот жил еще до изобретения книгопечатания. С другой стороны, сами эти буржуазные культурные ценности переживают в период распада буржуазного общества чрезвычайно критическую стадию. Они не могут быть экспроприированы в том виде, в каком они сейчас находятся, – после того как столетие находились в руках буржуазии, – не потеряв при этом своей последней, пусть даже вполне сомнительной, значимости. Этим ценностям предстоит, так сказать, проделать дальнюю дорогу, словно драгоценному кубку, который не переживет такую транспортировку без соответствующей упаковки. Упаковать, однако, значит сделать невидимым, и это прямо противоположно популяризации культурных ценностей, как того официально требует партия. Теперь оказывается, что в Советской России эти ценности популяризируются как раз в том искаженном, убогом виде, которым они в конечном итоге обязаны империализму. Такой человек, как Вальцель76, избран членом академии, а в «Вечерней Москве» Коган, ее председатель, публикует статью о западной литературе, в которой без всякого понимания слеплено вместе что попало (Пруст и Броннен!77) и которая с помощью нескольких имен пытается сообщить некую «информацию» о загранице. Возможно, единственная культурная часть Запада, по отношению к которой Россия в состоянии проявить столь живое понимание, что ее освоением действительно стоит заниматься, это американская культура. Культурные контакты как таковые, т. е. без основания конкретных экономических отношений, отвечают интересам пацифистской разновидности империализма, а для России это – реставрационное явление. Между прочим, из-за отрезанности России от заграницы получение информации сильно затруднено. Точнее говоря: общение с заграницей идет главным образом через партию и касается прежде всего политических вопросов. Крупная буржуазия уничтожена, возникающая мелкая буржуазия не обладает ни материальными, ни духовными возможностями налаживать контакты с заграницей. Сейчас виза для поездки за границу, если эта поездка не является государственной или партийной командировкой, стоит 200 рублей. Несомненно, что в России знают о загранице гораздо меньше, чем за границей (пожалуй, за исключением романских стран) знают о России. Однако здесь люди заняты в первую очередь тем, чтобы наладить контакты на самой этой необъятной территории, между отдельными национальностями, а прежде всего между рабочими и крестьянами. Можно сказать, что то немногое, что знают в России о загранице, находится в том же положении, что червонец: в России это очень большая денежная ценность, а за границей его даже не включают в курсы валют. Чрезвычайно характерно, что очень посредственный русский киноактер, Ильинский, беззастенчивый, мало элегантный подражатель Чаплина, пользуется здесь славой великого комика просто-напросто потому, что фильмы Чаплина так дороги, что их здесь не показывают. Дело в том, что русское правительство вообще выделяет на зарубежные фильмы очень мало средств. Оно рассчитывает на интерес зарубежных конкурентов в кинопромышленности, стремящихся завладеть русским рынком, и закупает то, что можно взять по дешевке, старается взять фильмы как своего рода рекламные образцы почти что даром. Само же русское кино, если оставить в стороне наиболее значительные картины, в общей массе не слишком-то замечательно. У него беда с сюжетами. Дело в том, что цензура в кино жесткая, в отличие от театральной цензуры она урезает возможности кино – быть может, с оглядкой на заграницу – в выборе материала. Серьезная критика советского человека здесь невозможна, не то что в театре. Но и буржуазную жизнь тоже нельзя изображать. Для гротескной комедии в американском духе также нет возможности. Она основана на неограниченной игре с техникой. Однако все, что касется техники, здесь сакрально, ничто не воспринимается так серьезно, как техника. Но прежде всего – русскому кино совершенно ничего не известно об эротике. Как известно, пренебрежение любовью и сексуальной жизнью входит в коммунистическое кредо. Изображение в кино или театре трагической любовной интриги было бы расценено как контрреволюционная пропаганда. Остается возможность социальной сатиры, мишенью которой является главным образом новая буржуазия. Осуществима ли на такой основе экспроприация кино, этого наиболее развитого империалистического средства контроля над массами, – большой вопрос. – С утра работал, потом с Райхом – в Госфилъм. Но Панского не было. Мы все поехали в Политехнический музей.
