«Я много проскакал, но не оседлан». Тридцать часов с Евгением Примаковым - Завада Марина Романовна

Я незамедлительно связался с Ельциным. Борис Николаевич сразу согласился на мой вылет, на то, чтобы я взял с собой министра иностранных дел Игоря Иванова, министра обороны Игоря Сергеева, директора Службы внешней разведки Вячеслава Трубникова и начальника Главного разведывательного управления Генштаба Валентина Корабельникова. Опасаясь меня, президент никогда не стал бы плотно состыковывать премьера с «силовиками».

— Чем-то вскоре вы Ельцина напугали…

— Не его — окружение. Парадокс: «семья» же сама меня уломала дать согласие на премьерство. Недавно мне поведал один осведомленный знакомый, что, когда я пришел в Белый дом, глава президентской администрации Валентин Юмашев собрал представителей спецслужб и сказал: сейчас необходимо всячески помогать Примакову. Он нам нужен. Это солидаризируется с письмом, которое Юмашев прислал после моей отставки.

— А на наш взгляд, это больше «солидаризируется» с другим. Со словами Ельцина: «Сегодня Примаков полезен, а завтра — посмотрим». Как только ваше влияние стало усиливаться, рейтинг бурно расти, «ближний круг» президента занервничал.

— Ну, правильно. И стали меня молотить. Показательно, что в мемуарах Ельцин даже посвятил мне две главы: «Примаковская стабилизация» и «Отставка Примакова». Там хоть часто отсутствовала правда, но, видно, моя скромная персона Бориса Николаевича занимала, раз фамилию дважды вынесли в заголовки. (Усмехается.) Да и орденом Андрея Первозванного не случайно решили меня наградить. Вы увидели тут алогичность. А в политической жизни подобные жесты — устоявшийся штамп. Обратите внимание: когда высокого чиновника снимают, его обычно пристраивают на хорошее место. Считается, что человека надо как-то задобрить, дабы он не «затаил пакость» или — не приведи Господь — не создал потенциальную оппозицию.

— Подведем черту: при вялом, неотвратимо теряющем авторитет главе государства набираемый вами политический вес стал тревожить «семью». И хотя вы исправно «открещивались» от подозрений в президентских амбициях, ваше реальное присутствие в политике вызывало в Кремле переполох. Вы помните первые симптомы приближающегося нападения?

— Я не испытывал никакой враждебности президента до того момента, пока во время очередного моего доклада в январе 1999 года Ельцин не стал зачитывать подробную записку с критикой действий правительства. Первый упрек заключался в том, что в проекте бюджета инфляция закладывалась на уровне тридцати процентов. По прогнозам же ряда экономистов она могла достичь и ста, и ста двадцати процентов. Я объяснил: «Если правительство назовет непомерно высокую цифру, цены мигом подскочат. И мы вынуждены будем с этим бороться. К чему заранее обозначать пугающий результат, когда есть резервы, позволяющие его не допустить?»

Ельцин выслушал молча, без комментариев. И тут же, насупившись, зачитал следующий пункт: «Откуда в бюджете взялся двухпроцентный профицит?» В представлении составителя записки намеченная правительством сумма сбора налогов являлась нереальной, стало быть, и профицит — «липовый». Между прочим, директор-распорядитель Международного валютного фонда Мишель Камдессю также сомневался в точности цифр. Ему я сказал: «Гарантирую, что будет двухпроцентный профицит, а как — не ваша проблема». Не мог же признаться, что вызвал председателя правления «Газпрома» Рэма Вяхирева и объявил: «Вы должны выплатить налогов (условно) на четыре миллиарда больше». Вяхирев стал упираться: «Откуда, Евгений Максимович?» — «Нужно!» Вздохнув, Рэм Иванович выдавил: «Ладно». Что поделаешь, мы выжимали всё, что могли выжать…

Не буду полностью перечислять претензии, недовольно предъявленные мне Ельциным. Суть сводилась к тому, что правительство «не тянет» и занимается чем-то похожим на очковтирательство. В конце концов, мне надоело, и я взбунтовался: «Эту записку составил человек, либо не знающий реальной обстановки, либо зло относящийся к кабинету министров. А скорее всего, и то и другое. Я даже не хочу знать его имени». «Здесь нет секрета, — парировал Борис Николаевич. — Текст написан заместителем главы администрации Александром Стальевичем Волошиным».

Мы не были знакомы, и я подумал: «С чего такая неприязнь?» Позднее многое объяснилось. Волошин входил в «семью» и был близок к Березовскому. А тогда, чтобы не оставлять вопрос подвешенным, я предложил президенту: «На каждое замечание мы ответим в письменной форме». Ельцин кивнул. Через несколько дней Михаил Задорнов подготовил обстоятельный ответ.

— Бориса Николаевича он устроил?

— Он больше не возвращался к теме. Но я не забывал о как бы «рабочем моменте», догадываясь, что он произошел неспроста.

— Проявили настороженность?

— В тот раз — проявил. Но самое поразительное, что позже, когда Ельцин произнес свою сакраментальную фразу: «Не так сидим», я не всполошился. Жена мне позвонила: «Тебя скоро снимут». Она мечтала об этом, плакала в день назначения премьером. А я на заседании Комитета по встрече третьего тысячелетия, что называется, ухом не повел.

Не сравниваю себя с блистательным премьером начала двадцатого века Сергеем Витте. Однако, прочитав, как было обставлено его увольнение, подумал: эх, знать бы об этом раньше… Николай II ласково принял Витте, два часа задушевно с ним проговорил, на прощание обнял, пожелал счастья. Витте ушел вдохновленный. И в тот же день дома получил указ о своей отставке. Конечно, Ельцин не способен был действовать так филигранно. Но, убежден, меня не сбили бы с толку его публичные заверения о совместной работе до конца президентского срока, держи я в уме столетней давности прецедент лицедейства.

— Недоброжелатели называли вас антирыночником, человеком неизжитых коммунистических пристрастий. Но чего стоят крикливые ярлыки, если даже либералы удивленно признали: экономика к весне 1999 года стала выправляться, начался экономический рост. Андрей Илларионов, известный своей язвительной нетерпимостью, вечно раздающий направо и налево профессиональные оплеухи, в газетном интервью с одобрением резюмировал: «Экономическая политика, проводившаяся в тот период, по своему качеству оказалась наилучшей за несколько десятилетий». Какие действия правительства вы сами расцениваете в качестве наиболее успешных?

— Для начала насчет ярлыков. Я никогда не был антирыночником. Те, кто пытался приписать мне эту «славу», не в ладах с фактами. Потом. Будь я противником рынка, первым делом как премьер поддержал бы идею «все национализировать». Сейчас это может показаться наивным, но в 1998 году отчаяние соотечественников было столь велико, что подобная мера являлась бы популистской, работала бы на мое реноме. Гром аплодисментов, полагаю, прокатился бы по измученной дефолтом стране… Нет, я отметал саму мысль о национализации. Не думал таким образом набирать очки.

Перед правительством стояло непомерное количество задач. В преддверии голосования за мою кандидатуру в Думе чистосердечно произнес: «Не знаю, что для меня лично лучше — проголосуете вы за меня как за главу правительства или нет». Это не было домашней заготовкой, как и другая фраза: «Не ждите от меня чуда. Я не фокусник». Но легко сказать: не ждите. Люди ждали, что правительство наладит выплаты зарплат, начнет погашать задолженности, протолкнет «тромбы», возникшие между предприятиями, банками, федеральным бюджетом и т. д.

Вопреки мнению МВФ и прежнему опыту министерства экономики и финансов приступили к взаиморасчетам на клиринговой основе. Они не имели ничего общего с примитивным бартером начала девяностых. Уже на первом этапе было высвобождено пятьдесят миллиардов рублей, дан импульс промышленности. Руководитель РАО «ЕЭС» Анатолий Чубайс, считавшийся главным противником расчетов не в денежной форме, заявил: «Давайте в настоящее время превращать клиринг в постоянную практику». Он выступил на заседании правительства, где обсуждался вопрос о взаиморасчетах, и предложил не ограничиваться единичным проведением акции, пока у государства и предприятий не накопится достаточно денег.