Владимир Ковтонюк - Разъезд Тюра-Там
Вот почему все они на фоне Костенка казались примерно сорокалетней опытной Софочке угловатыми недоразвитыми щенками.
— Я работаю ученым секретарем в… — Софочка, глядя обреченным кроликом в Сашкины немигающие желтоватые глаза хищника, несколько раз произнесла название научно-исследовательского института, которое, впрочем, никому ни о чем не говорило.
— Слушайте, мужики, кто скажет, почему Софочка несколько раз сказала, что она ученый секретарь? — спросил Ковалёв после того, как, отдав по двести рублей «с рыла», по выражению Сахара, все вышли на улицу.
— Это для того, чтоб Санька не подумал, что она работает в скобяной лавке вместе со своим Сахаром, — догадался Латышев. — Саш, а почему бы тебе не походатайствовать через Софочку перед Сахаром? Пусть скинет квартплату. Хотя бы до сотни, — предложил он с улыбкой.
Улыбка была при этом и добродушной, и ехидной, но такой широкой, что курносый нос на Витькиной рязанской физиономии стал казаться зажатым щеками.
При стипендии в двести девяносто рублей идея Латышева показалась заманчивой.
— И чтоб хоть раз в неделю бабу присылал, пусть убирает. В ночлежку войти страшно, — добавил Ковалёв с мыслью «гулять, так гулять».
Чем больше они выдвинут самых невероятных условий, тем меньше вероятность того, что Костенок выполнит их, а, значит, меньше и вероятность проигрыша. Но и вполне вероятный проигрыш всё равно был выгоден. Так или иначе, но купленную водку Костенок один пить не станет.
— И пусть нам сам Сахар дрова возит, — добавил, ухмыляясь, вконец обнаглевший Австриец, отличавшийся умением генерировать самые невероятные идеи.
В тот воскресный день закатное солнце уже окрасило снег непередаваемыми красками, какими закат отличается от рассвета, когда за окном нашей ночлежки послышался шум подъехавшего автомобиля.
Австриец, оторвавшись от надоевших дифференциальных уравнений, выглянул в окно и, увидев Сахара, выбиравшегося из-за руля четырестапервого «москвича», удивленно воскликнул:
— Сахар зачем-то приехал!
А дальше Австриец аж нос сплющил, прильнув к стеклу:
— Братцы! Сахар дрова привез!
Еще через пару дней в дверь крепко постучали и в на пороге ночлежки появилась могучая, будто с агитплаката или из поэмы Некрасова, женщина. Зычным голосом, прямо с порога она весело объявила:
— А ну-ка, архаровцы, пошли все вон! Буду убираться!
Все выскочили сразу, а обалдевший Австриец замешкался, за что был взят некрасовской дамой, которой и конь нипочем, за шиворот и выброшен в коридор, будто нашкодивший котенок.
Да, женщины — страшная сила! Аксиома!
Кузьмин положил опустевшую армейскую фляжку на стол и поднес спичку к открытому горлышку. Фляжка огрызнулась изнутри пламенем и, вращаясь, пролетела над столом прямо в руки Валентину Романову.
— Понял, — сказал тот, оценив нестандартный прием, которым была передана фляжка, и, открыв холодильник, в очередной раз привычным движением поднес трубку ко рту.
Как показала статистика примерно пятидесяти пусков ракеты Р-16, отклонения от цели, как по дальности, так и по курсу головной части массой пять тонн, пролетевшей двенадцать тысяч километров, а иногда и более, составило от тридцати до пятидесяти метров.
Серия пусков ракеты Р-16 закончилась за неделю до нового года. В пусках ракет на всех площадках наметился перерыв. Представители промышленных предприятий, командированные на полигон, разъезжались по домам.
Ковалёв ехал в Ташкент в продуваемом, пустом, наводящем тоску, купе поезда Москва-Ташкент.
Он сел в поезд около десяти часов вечера. По его прикидкам пассажиров в вагоне было всего человек восемь, не больше. Наверное, это стало причиной того, что проводницы решили не разжигать печку, с помощью которой отапливался вагон. Остывшая печка при резком покачивании вагона сиротливо хлопала створкой для загрузки угля.
Вагон-ресторан был закрыт и расчёт Ковалёва на то, что можно будет перекусить в поезде, не оправдался.
Едва поезд отошёл от станции Джусалы, проводницы со всего поезда собрались в первом купе вагона, в котором ехал Ковалёв, и устроили «девичник».
Известно, что компания более чем из двух женщин в состоянии подпития ведёт себя вызывающе и вскоре становится развязней, чем компания из одних только мужчин.
Не прошло и получаса, как из первого купе стали доноситься громкие выкрики пьяных женских голосов, смакующих скабрезные анекдоты, и вскоре оттуда полилась похабная песня, исполняемая хором пронзительно нежных голосов:
Я сначала не давала,
А потом дала…
Колёса вагона скороговоркой пересчитали стрелки, переведенные на нужный путь, на мгновение, заглушив слова песни, вагон резко качнуло, и колёса вновь, через равные промежутки времени, парно застучали на стыках рельсов. Героиня песни, вначале стойко защищавшая свою честь, вдруг обречённо сдалась однополчанину, домогавшемуся её любви, и теперь, перехватив инициативу, сама подбадривала его:
Так нажми на все педали,
Всё равно война!
В вагоне было холодно, и Ковалёв, чтоб согреться, подложил под себя два матраца и улёгся на них на правый бок, носом к стенке, взвалив на себя вместо тонкого шерстяного одеяла свою меховую куртку и два матраца.
Вагон был старый, стены купе оклеены лидерином тёмно-синего цвета, на стыках тиснённого выпуклого рисунка скопилась липкая многолетняя грязь.
Ковалёв никак не мог согреться. В полудрёме, похожей на состояние анабиоза, он по молодости лет совершенно не беспокоился о том, удастся ли купить билет на московский самолёт. Он вяло размышлял, чего бы такого особенного купить в Ташкенте, чтобы в предновогодней Москве это выглядело необычным и свидетельствовало, в каких далёких краях ему пришлось побывать.
И когда утром поезд, сбавляя скорость, медленно причаливал к Ташкентскому вокзалу, Ковалёв решил, что обязательно купит большую дыню.
Привокзальная площадь встретила Ковалёва дымами множества мангалов, жаривших ароматные, парализующие волю, шашлыки и люля-кебабы. Ковалёв ещё в поезде составил очерёдность своих действий в Ташкенте. И хотя первым пунктом его плана значился переезд от железнодорожного вокзала в аэропорт и покупка билета на самолёт, и только потом еда и поиски дыни, он почувствовал непреодолимый приступ голода. Его челюсти заныли так, будто он получил несколько ударов по лицу, и он принялся обходить продавцов острых восточных яств, покупая у каждого по шашлыку, пока не исчезло чувство голода.
