Владимир Ковтонюк - Разъезд Тюра-Там
Вся гостиница, совсем как в том мультфильме, праздновала удачный запуск.
Валентин Романов, слесарь-сборщик их Химок, открыв дверцу холодильника «ЗИЛ», цедил через прозрачную полиэтиленовую трубку спирт из зеленой бутыли, занимавшей весь внутренний объем холодильника, в стеклянный графин. На графине, чтоб его было невозможно спутать с точно таким же, но наполненным водой, белой эмалью нарисован зазывно улыбающийся череп и перекрещенные кости с гипертрофированными мослами.
А Валерка, то есть, старший лейтенант Кузьмин, довольный тем, что удалось так удачно прицелиться, тянул к Ковалёву очередной граненый стакан. Он грамотно держал стакан, в котором плескалась нагревшаяся при дозировке смесь спирта с водой, двумя пальцами за самое донышко, чтоб чокнуться верхом, а вслед за этим, донышком. Тогда стаканы поют лучше всякого хрусталя.
— А помнишь?
Конечно, Ковалёв помнил. Помнил деревню Щукино, они так и писали адрес: Москва, деревня Щукино. Помнил трамвай 21-го маршрута, что ходил от Сокола. Его кольцо находилось над теперешней станцией метро Щукинская.
От кольца в сторону канала вели под острым углом две дороги.
Одна перпендикулярно упиралась в канал, и в дни авиационных праздников ее продолжением становился понтонный мост на Тушинский аэродром.
Другая дорога оканчивалась причалом. Оттуда за пятак речные трамвайчики перевозили желающих в деревню Строгино, что вытянулась двумя рядами изб вдоль правого высокого берега Москвы-реки.
Ночлежка же, где они жили, находилась неподалеку от трамвайного кольца в самой вершине острого угла. Не исключено, что раньше это был сарай, потом в его стены врезали окна, изнутри оклеили обоями, в одном из углов выложили печь, и получили нечто пригодное для сдачи студентам первого курса МАИ, которыми они и были в то время. Ночлежка принадлежала заведующему скобяным отделом в магазине хозяйственных товаров рыжему еврею Сахарову, мужчине очень крупного телосложения.
Лицо и руки Сахара, как звали его студенты, настолько плотно покрывали веснушки, что не поймешь, где кожа, а где веснушка, ну как у зебры, не понятно, какая основная масть — чёрная или белая, и как идут полоски — черные по белому или белые по черному?
В ночлежке они жили вчетвером. Кроме Ковалёва и Кузьмина, которого Сахар почему-то называл Австрийцем, хотя тот приехал из Магадана, еще Саша Костенок с приборного факультета и «радист» Виктор Латышев.
Перед экзаменационной сессией, а первый экзамен тогда сдавали перед новым годом, числа 29–30 декабря, Ковалёв и Костенок, в силу свойственной студентам неорганизованности, «дочерчивали» примерно в полночь курсовую работу по черчению — пересекали сферы бестолково расположенными квадратными отверстиями. За окном градусов двадцать пять мороза. Латышев читал книжку про конденсаторы.
Австриец же, сдав в срок несколько радиосхем, начертить которые было явно проще и быстрее, чем приходилось Ковалёву и Костенку, успел к этому позднему времени посмотреть несколько снов, и они, безусловно, завидовали ему. К тому же его сладкое равномерное похрапывание сделало их зависть изобретательной.
Известно, что зависть относится к категории нехороших чувств. Едва переглянувшись, они поняли, что сейчас сделают. Ковалёв дотянулся до самого ненавистного предмета, роль которого в ночлежке вне всякого сомнения принадлежала будильнику, установил время звонка на семь двадцать утра и перевёл стрелки на семь пятнадцать. Так надо, чтоб все вошли в роль и смогли достоверно изображать, будто чертили всю ночь.
Костенок поставил стул между столом и раскладушкой Австрийца. На стул, поближе к уху австрийца, пристроили будильник. Пружина в будильнике была настолько мощной, что, начиная звонить, он подрыгивал и заваливался набок. Да они и сами хотя и ожидали звонок с некоторым душевным трепетом, всё же резкий, пронзительный, удивительно противный для организма, звук заставил их вздрогнуть.
Не так уж давно уснувший Австриец вскакивает с постели, секунду смотрит на всех потусторонним непонимающим взглядом, постепенно осмысливая, что опаздывает в институт, и рвется к умывальнику. Но Костенок не пускает его, легонько отталкивая:
— Куда лезешь! Моя очередь, спать надо меньше!
И даже, для большей убедительности, (какая жертва!) умывается.
Ковалёв закручивает в рулон ватман с чертежами.
Наконец, они великодушно позволяют Австрийцу умыться, одеться, схватить чемоданчик с лекциями и уехать в институт. В половине первого ночи. На последнем трамвае.
Вернулся он пешком, часа в три ночи, под завывание метели, замёрзший.
— Г-г-г-гады, — простучал он зубами под хохот ребят, продолжавших чертить.
— Ну и остался бы в институте, — посоветовал Костенок.
— Да вахтёрша на проходной пере… рала, погрозилась милицию вызвать, оттаивал Австриец. — Даже погреться не пустила.
— А помнишь?
Конечно же, Ковалёв помнил!
Софочка, слегка откинувшись, сидела на шикарном диване. Сашка Костенок, Ковалёв, Витька Латышев и Валерка Австриец разместились полукругом на стульях напротив, разглядывая ковры, которыми были увешаны все стены комнаты. Ковры смягчали звуки и кричащей роскошью, не сравнимой с убожеством ночлежки, где ютились студенты, очень смущали их.
Софочка, поигрывая холеными пухленькими пальчиками правой руки, лежавшей на валике дивана, вела беседу, в основном, с Костенком. Ее пальчики, украшенные перстнями, были будто перетянуты ниточками, и это делало их похожими на миниатюрные сосиски.
Костенок был старше остальных ребят года на три, до поступления в институт учился в летном училище и даже начал летать. Но во время игры в футбол ему стукнули бутсой в позвоночник. И хотя это никоим образом не отразилось на его жизнедеятельности, из училища его всё же отчислили.
Костенок казался ребятам очень взрослым. Он по-прежнему увлекался гимнастикой, запросто крутил на турнике «солнце», а на кольцах делал «крест», его тело было мускулистым, а фигура красивой.
Идут они, к примеру, всей компанией где-нибудь в районе Сокола, а навстречу — красивые барышни.
— Саш, а вот ту ни за что не сможешь! — шепчет ему Австриец под ехидными взглядами остальных, показывая украдкой на одну из них, самую гордую с виду.
Через два-три дня она обязательно в ночлежке, развенчивая в очередной раз миф о неприступности женщин, который все еще жил в юных мальчишеских душах.
А еще через часок они, выставленные на мороз на время сеанса, проводимого Костенком, слышат едва заглушаемый тонкими досчатыми стенами несдерживаемый крик этого неприступного с виду божества, улетающего на небеса в припадке страсти. К этому времени они уже побывали в магазине и их руки держат очередную проигранную Сашке партию водки в количестве трех бутылок.
