Людмила Бояджиева - Москва Булгаковская
«Никогда. Никогда не сдергивайте абажур с лампы! Абажур священен. Никогда не убегайте крысьей побежкой на неизвестность от опасности. У абажура дремлите, читайте — пусть воет вьюга, — ждите, пока к вам придут».
Квартирный вопрос
Дом № 10 на Большой Садовой, ставший знаменитым домом 302-бис в романе «Мастер и Маргарита». Здесь написаны фельетоны, рассказы, репортажи, роман «Белая гвардия», повести «Роковые яйца», «Записки на манжетах», «Дьяволиада» (см. подробно о Доме: Глава третья. Москва героев Булгакова)
1В конце 1921 года тридцатилетний Булгаков с женой приехали в растерзанную разрухой Москву. Квартирный вопрос кое-как решился.
Надежда Афанасьевна, любимая сестра Михаила, нашла работу заведующей школой «Золотая рыбка». Миша и Тася перебрались в комнату Земских в бывшем доходном доме № 10 на Большой Садовой. Здесь после революции было организовано жилищное товарищество. Прежние «чистые» владельцы квартир уехали или были выселены. Большие квартиры прежних жильцов превратились в коммунальную систему — длинный коридор с одной кухней и, разумеется, без ванной. Комнаты заняли новые хозяева — в основном фабричные рабочие, — малограмотные и сильно пьющие. В квартире № 50, куда попал Булгаков, жили еще пять семей. Был среди них коммунист-милиционер с женой и знаменитая Аннушка Горячева, та самая, что разлила масло у трамвайных путей на пути бедолаги Берлиоза (и сожгла в невежестве своем дом Эльпита).
Муж сестры Нади — Андрей Земский, работавший в Академии им. Жуковского, разрешил Михаилу прописаться в его комнате. Но для прописки дело надо было «подмазать», Булгаков понять этого не хотел, и товарищество напористо взялось за выселение нищего, незаконного жильца. Позже, когда Михаил нашел работу в «Рабочей газете», которой заведовала Крупская, то подписал у нее некую бумагу, дающую право на жилплощадь. Таким образом, он с женой стали владельцами комнаты с двумя окнами в знаменитой квартире № 50. Но это произойдет через год с лишним. А пока — незаконное проживание, остатки мебелировки супругов Земских: диван, зеркало, раскладушка, кресло с торчащими пружинами.
Отличалась квартира чрезмерным потреблением алкоголя, ежедневными громкими скандалами с мордобоем и резней.
Начало «московского» периода жизни Булгакова было ознаменовано его работой в Литературном отделе Главполитпросвета при Наркомпросе, или сокращенно — Лито.
«Историку не забыть: В конце 21-го года литературой в Республике занимались три человека: старик (…), молодой (…) и я.
Историку же: В Лито не было ни стульев, ни столов, ни чернил, ни лампочек, ни книг, ни писателей, ни читателей. Коротко: ничего не было» («Записки на манжетах»).
Когда Лито было закрыто и сотрудники его разошлись по домам, унося в качестве окончательного расчета множество коробков со спичками, Булгаков, в поисках пропитания, активно внедряется в московскую «малую» прессу — бесчисленные периодические издания, вдруг возникавшие и так же внезапно исчезавшие. Он пишет много, неутомимо и неразборчиво, не пренебрегая никаким заработком.
«Я писал торгово-промышленную хронику в газетку, а по ночам сочинял веселые фельетоны, которые мне самому казались не смешнее зубной боли, подавал прошение в Льнотрест, а однажды ночью, остервенившись от постного масла, картошки, дырявых ботинок, сочинил ослепительный проект световой торговой рекламы».
Пустота в дырявых карманах, смутные надежды на поиски работы и постоянная опасность выселения из жилтоварищества — эти моменты определяли каждодневное настроение, а писать надо было смешное. В слезливом осеннем тумане и в трескучем морозе Булгаков носился по Москве, пытаясь продать в газетных издательствах свои фельетоны и очерки.
Эти годы в жизни Булгакова — апофеоз бесприютности, нищеты, неустроенности.
Город затих, словно вымер. Исчезла публика с улиц и бульваров, забиты железными ставнями и мешками с песком витрины магазинов. Разруха, голод, стужа и злоба разгуливали по опустевшей столице.
«Где я только не был!.. Меня гоняло по всей необъятной и странной столице одно желание — найти себе пропитание. И я его находил. Правда, скудное, неверное и зыбкое. Находил его на самых фантастичных и скоротечных, как чахотка, должностях, добывал его странными утлыми способами».
… «Белые дни и драповое пальто. Драп, драп. О, чертова дерюга! Я не могу описать, насколько я мерз. Мерз и бегал. Бегал и мерз».
… «Категорически заявляю, что я не герой. У меня нет этого в натуре. Я человек обыкновенный — рожденный ползать, и, ползая по Москве, я чуть не умер с голоду. Никто кормить меня не желал. Все буржуи заперлись на дверные цепочки и через щель высовывали липовые мандаты и удостоверения».
Ноябрьские холода особенно пронзительны. Топить нечем, за окном ранние, промозглые сумерки. Михаил пишет. На дощатом ящике, покрытом потертой клеенкой, листы, школьная чернильница, исписанные перья, роняющие кляксы.
Вверху листка дата: 17 ноября 21 года. Ровные строки густых, наклоненных вправо букв.
«Очень жаль, что в маленьком письме не могу Вам передать, что сейчас представляет из себя Москва… Идет бешеная борьба за существование и приспособление к новым условиям жизни. Нужно уметь получать деньги, и этого я добился. Правда, пока еще в ничтожном масштабе. Но все же в этом месяце мы с Таськой уже кое-что едим, она починила туфли, начинаем покупать дрова и т. д. Таська ищет место продавщицы, что очень трудно, потому что вся Москва еще голая, разутая и торгует эфемерно. Бедной Таське приходится изощряться изо всех сил, чтобы молотить рожь на обухе и готовить из всякой ерунды обеды. Но она молодец! Одним словом, бьемся, как рыба об лед…
Я мечтаю об одном: пережить зиму, не сорваться в декабре, который, надо полагать, будет самым трудным месяцем. Таськина помощь мне не поддается учету»…
Он посмотрел в темное окно. В стекле, едва прикрытым куском разлезшейся занавески, отражалась лампа в газетном абажуре и его лицо — чужое, мрачное. Гася подошла, заглянула через плечо мужа на освещенный листок. Потрепала торчащий вихор на затылке:
— Фельетон заказали?
— Матери пишу в Киев.
— На меня жалуешься?
— Может, скажешь, когда я это делал? — Михаил обернулся, прищурил глаза. Но тут же оттаял, поймал и сжал ее холодную руку, повязавшую ему на шею облезлый, некогда пуховый платок. — Привычки такой не имею!
— Она мне никак киевских ресторанов простить не может. Было дело… Как же мы, Мишенька, шиковали! Котлетку «де-воляй» помнишь? Ткнешь вилочкой, и она «пфф!» — маслом горячим прямо в рожу. — Тася состроила гримасу своему отражению в зеркале и быстро перевела взгляд: — Промерзла совсем. Воду на кухне грею.
