Андрей Алдан-Семенов - Семенов-Тян-Шанский
Сильный толчок заставил Петра Петровича открыть глаза. По-прежнему в знойном мареве струилась степь, но что-то уже стало меняться в ее однообразии. Волны ковыля расступились, обнажая голые, в узорчатых трещинах солончаки, далекие фиолетовые тени приобрели очертания невысокой горной гряды.
— Доскачем до энтих холмиков, а за ними пикет Аркат. Там и заночуем. Место для ночевки не знаю, как тебе, барин, а нам — ничего. Казак на брюхе спит, спиной укрывается.
Через несколько часов тарантас въезжал в просторную горную долину. Диабазовые скалы зеленовато мерцали в косых солнечных лучах. Седой беркут сидел одиноко на утесе. Круглые неподвижные глаза птицы не мигая смотрели на вечернее солнце. «Только одни орлы могут безнаказанно смотреть на солнце», — подумал Семенов.
Закат уже истлевал, когда Петр Петрович проехал долину. Дохнуло горьковатым запахом полыни, Киргизская степь опять гнала сизые травянистые волны к новым кряжам — Аркату и Буркату.
На Аркатском пикете остановились на ночевку. Петр Петрович пристроился спать в тарантасе, положив ноги на облучок. Не спалось. Он смотрел в черное, засеянное звездами небо. Звезды сияли ровно, сухо и казались очень мелкими. Из степной травы всходила такая же сухая луна. «Она казалась такой малой на горизонте, как бы была в зените, диск ее был резко очерчен, свет ее был ярок: все это обличало необыкновенную сухость воздуха; росы не было и следа».
В меловом сиянии луны лежала плоская степь, накрытая черным небом. Рядом белели безобразные глинобитные мазанки Аркатского пикета. Сопровождающие Семенова казаки спали на земле, положив в изголовья седла. Причмокивал и постанывал во сне возница.
Протяжный вой нарушил ночную тишину. Семенов выскочил из тарантаса, лошади шарахнулись в сторону. Волк завыл снова, еще отвратительнее, еще тоскливее.
Волчий вой не давал спать. Семенов присел на облучок тарантаса, прислушался к испуганному храпу лошадей. Снова оглядел темный степной простор, залитый лунным светом. Мысли его невольно сосредоточились на Киргизской степи. Он уже проехал по ней почти сто верст. Его представления о степях обогатились и расширились.
До сей поры он «привык разуметь под именем степи обширные безлесные равнины, покрытые черноземом и исключительно травянистой растительностью». Таковы донские и волжские степи. Черные земли, пересеченные глубокими оврагами, на дне которых растут деревья. Высокие, пышные, в человеческий рост, травы. Так называемые горы южнорусских пространств «имеют отрицательный рельеф, то есть состоят не из возвышений над уровнем степи, а наоборот — из углублений».
За Уралом он встретился с новым типом степи. Великая Сибирская равнина выглядит несколько иначе. Она перемежается колками — березовыми и осиновыми рощами. И колки эти растут не в ложбинах, а на степной поверхности. Величественные реки прорывают лишь неглубокие русла в Сибирской равнине. Почву ее нельзя отнести к черноземной.
Новый степной тип выражен в рельефе Барабинской равнины. Барабинская степь отличается от первых двух типов многочисленными озерами и малым количеством рек.
Теперь перед ним четвертый, совсем неожиданный степной тип. «Самое поразительное отличие Киргизской степи от наших южнорусских состоит в том, что на ее горизонте поднимаются очень часто горно-каменные возвышенности, которые состоят то из куполовидных порфировых холмов, то из резко очерченных гранитных кряжей». В Киргизской степи много соленых озер, в горах ее бьют родники. А прекрасные травы и кустарники принадлежат к чисто азиатским формам.[1]
Что же в конце концов надо понимать под общим названием «степь»? Он задает себе этот вопрос, сопоставляя и сравнивая все четыре типа степей. И отвечает самому себе: «По-видимому, обширные равнины, богатые травянистой растительностью и не тронутые еще культурой. Орошение — есть необходимое условие существования степи: безводная степь перестает быть степью и делается пустыней».
Он думает о том, что понятию «степь» не противоречат ни горные группы, ни березовые колки, ни соленые, ни пресные озера. Степь может совсем не иметь рек или источников, но зимой она обязательно должна покрываться снегами. Без снегов в ней нет растительности, а травы — главная характеристика любой степи.
Ранняя заря застала Семенова веселым и бодрым. И хотя он не спал в эту августовскую ночь, он все же пешком отправился на Буркатский кряж и гипсотермометром определил его высоту: 800 метров. Такой же высоты оказалась и Аркатская горная группа.
После осмотра Арката и Бурката Семенов направился дальше.
На пути по-прежнему виднелись невысокие, резко очерченные вершины новых гор: казаки называли их Ингрекеем. За Ингрекеем Петр Петрович пересек русло высохшей речки Горькой.
Киргизская степь, еще вчера бывшая в роскошном буйстве трав и цветов, сейчас выгорала от зноя. Он видел только холмистую местность — рыжую, печальную, с поникшим ковылем. Этот однообразный пейзаж утомлял. Весь день Семенов ехал между холмами, по выжженным долинам, мимо мелководных соленых озер. К вечеру, изморенный жарой и пылью, добрался до Аягуза.
«Он был таким жалким и ничтожным, каким мне не приходилось видеть ни одного русского города… Собственно город состоял из одной широкой улицы с такими низенькими саманными глинобитными домиками, что приходилось нагибаться, чтобы разговаривать со стоявшими у этих домиков жителями… Лавок в городе совсем не было. Лавка — единственная, просуществовавшая короткое время, закрылась потому, что, как уверял разорившийся лавочник, никто не платил денег за товары, а все требовали их отпуска даром. На другой стороне реки возвышались каменистые холмы, на которых по вечерам выли волки и даже видны были их сверкавшие в темноте глаза».
В Аягузе Семенов прожил два дня. Совершил маленькую экскурсию на соседние холмы. Местные жители порадовали Петра Петровича неожиданным подарком: принесли образцы великолепного графита и каменного угля. И графит и уголь залегали почти на поверхности, неподалеку от Аягуза.
9 августа Петр Петрович покинул степной городишко. Дорога долго петляла по долине речки Аягуз, пока не свернула в узкое мрачное ущелье. Унылый вид ущелья усиливали тяжелые, из черного кремнистого сланца, скалы. Где-то впереди, за ущельем таился очередной Аргантинский пикет. У этого пикета от степной дороги ответвлялась охотничья тропка на озеро Балхаш, о котором Петр Петрович имел смутное представление. Ему хотелось бросить хотя бы беглый взгляд на одно из величайших озер земли.
Степное, дымчатое от марева небо затянули пепельные облака. Спокойно парящие коршуны исчезли, суслики попрятались в норы. Наступила удушливая тишина — вестница степной грозы.
