Илья Олейников - Жизнь как песТня
– Шампанского? – развязно спросил я, тревожно прощупывая карман, дабы лишний раз убедиться в наличии незабвенной трешки.
– Пожалуй, нет, – деликатно отказалась девушка Ира.
– Но почему же? – переспросил я, радостно предчувствуя, что без шампан-ского, быть может, смогу уложиться.
– Я, пожалуй, коньяка выпью. Чтобы напряжение снять, – томно произнесла она.
– Ну, коньячку так коньячку! Пожалуй и я тогда коньячку, – гаркнул я, а про себя подумал: «А и хрен с ним! Будь что будет!»
А было: борщ украинский – 2, салат «Оливье» – 2, котлета по-киевски – 2, десерт – 2, коньяк – 300 г! Итого – десять рублей ровно.
– Секундочку! – проникновенно сказал я официанту. – Секундочку! – и большим и указательным пальцами изобразил малость и ничтожность этой секундочки. Тот, почувствовав неладное, отошел. Ира тоже почувствовала.
– Денег нет? – спросила она.
– Ну не то чтобы совсем нет, – бодрился я, – кое-что есть, конечно. Но рублей семь-восемь не помешали бы. Вечером отдам, чесслово.
– Ну о чем вы говорите, – смутилась Ира и вытащила из сумочки глянцевый червонец. Не чета моей потаскухе – трешке.
Еще долго и довольно часто приходилось ей потом заглядывать в заветную сумочку. Даже в торжественный день подачи заявления.
– Ну вот! – сказала делопроизводительница загса, приятная женщина с лицом Малюты Скуратова. – Свадьба ваша через три недели. С вас рубль пятьдесят.
– Сколько-сколько? – неприятно уди-вился я, словно речь шла не о жалком рубле с мелочью, а, по меньшей мере, о десяти тысячах долларов. Я был вне себя. – Это ж грабеж какой-то! Что вы себе тут позволяете? Приходит человек вступать в законный брак, настроен на положительные эмоции, готовит себя к многолетнему супружеству, и так, можно сказать, весь на нервах, а тут нґа тебе – рубль пятьдесят! – не мог остановиться я.
– Успокойся, дорогой, – мягко, но с достоинством произнесла моя будущая супруга и поистине царским жестом подала делопроизводительнице указанную сумму.
Мне показалось, что в этот момент уверенность Ирины в правильном выборе спутника жизни несколько пошатнулась. К счастью, мне это только показалось.
– Мне приснился странный сон, – сказала она как-то. – Будто встает огромное золотое солнце и говорит: «Скоро ты выйдешь замуж. Может, он невзрачен, неказист и нескладен, твой суженый, но ты будешь счастлива с этим уродом».
Согласитесь – после подобной рекомендации со стороны светила отказать девушке в таком пустяке, как замужество, было бы просто неприлично.
Вскоре я, нервный и ослабший от суточной тряски в поезде, прибыл в Ленинград на предмет знакомства с будущей тещей. Тесть был не в счет, поскольку погодой в доме правила именно она. Понимая всю важность первого рандеву, мне очень хотелось произвести приятное впечатление, и уж не знаю, как там насчет приятности, но то, что впечатление на нее я произвел необыкновенное, – это точно.
Будущая теща усадила меня за стол, и между нами началась неторопливая беседа. Коллоквиум, так сказать. А точнее, проверка на вшивость.
Чтобы разговор шел свободно и легко, я старался вести себя более непринужденно, чем этого требовали обстоятельства, но, очевидно, мои представления об этом деликатном предмете никоим образом не совпадали с представлениями Ириной родительницы. И, когда непринужденность, как мне казалось, уже достигла своего апогея, мадам, извинившись, вышла на кухню и сухо сказала:
– Дочка, по-моему, он пристрастен к вину!
Так и сказала: «Пристрастен». Не полкан подзаборный, не бормотушник… Нет! «Пристрастен»!
– А то, что он еврей, тебя не пугает? – дипломатично спросила Ира.
– Ну что же поделаешь, дочка! – вздохнув, откликнулась маманя. – Одним больше, одним меньше.
Дело в том, что и старшая дочь была замужем за евреем. Прямо как проклятие какое-то висело над их семьей. Когда, спустя год, мы привезли из роддома новорожденного Дениску, теща погладила малыша по голове и грустно констатировала:
– Надо же, такой маленький, а уже жидовчик.
– Не волнуйтесь, дорогая, – сказал я, – когда мальчик вырастет, он у нас обязательно будет русским. Это я вам гарантирую.
– По паспорту, может, и будет, – про-должала грустить теща, – а вот по папе?
Я почувствовал себя глубоко виновным в трагическом будущем ребенка и дал слово воспитать его так, чтобы в национальной принадлежности мальчика никто не усомнился. Я покупал ему картинки с русскими пейзажами, читал сказку «Теремок» и разучивал с ним наизусть «Дубинушку». Все мимо. Мальчик никак не отрывался от семитских генов, хоть и был похож скорее на маленького араба, чем на то, что ему инкриминировали взрослые. Да что там взрослые? Однажды он, смахнув слезу, спросил:
– Папа, а почему детки в садике меня ливрейчиком называют?
– Ну и пусть называют, – как мог, успокаивал его я. – Не страшно. Детки еще глупые. Не понимают.
– А если не страшно, почему они меня боятся и не хотят со мной играть?
Не знаешь, как и ответить – такие дети задают вопросы каверзные.
Один мой приятель как-то сказал после третьего стакана:
– Я вообще, Илюха, не понимаю, какая разница, кто ты? Главное – каков ты. Если бы я был премьер-министром, я бы ввел новые паспорта без всяких национальностей. Пункт первый – имя, пункт второй – фамилия, пункт третий – год рождения, пункт четвертый – гражданство, пункт пятый – еврей, не еврей – нужное подчеркнуть.
Большой был философ.
На этот счет помню я одну историю. Много лет назад поехали мы с Володей Винокуром за рубеж. В Монголию. Перед войсками выступать. В те незабвенные времена зарубежье для советского человека всегда начиналось в Монголии и ею же заканчивалось. Все, что находилось за кордоном Монголии, это уже была не заграница. Это уже было нечто недосягаемое. Как космос. И если некто возвращался, допустим, из Японии и дарил в качестве презента своему приятелю, скажем, жвачку, то приятель непременно показывал с гордостью сей заграничный предмет своим домочадцам, а те, беря его в руки осторожно, как священную реликвию, цокали языками и восхищенно приговаривали: «Ну надо же! Живут же люди!»
Так вот, в этой самой замечательной поездке сопровождал нас стукачок (или сурок, как его еще называли) Евгений Иванович Ушкин. Невероятно сизо-красный нос Евгения Ивановича не позволял усомниться, какой род занятий был ему больше всего по сердцу. Да, он любил выпить. По этой же причине обожал послеконцертные банкеты с местным дивизионным или гарнизонным начальством. Для этого дела у него даже был заготовлен лаконичный, но емкий тост.
– Выпьем, друзья, за великий союз. Союз армии и искусства! – нежно говаривал он, после чего с сознанием выполненного долга самоотверженно брался за бутыль и через полчаса валился под стол.