Последние дни Сталина - Рубинштейн Джошуа

Зимой 1952/53 года Берия знал, что находится под прицелом.

Опубликованные 13 января обличения в советской прессе прямо не упоминали Израиль, давая израильтянам передышку. Министерство иностранных дел страны разослало в израильские посольства инструкции о том, как следует формулировать возражения на обвинения: мол, это «безумие» обвинять Объединенный распределительный комитет в подобных преступлениях, и «употребление слов „еврей“ и „сионист“ в уничижительном смысле показывает, что руководству России просто нужен козел отпущения». И тем не менее министерство подчеркивало: «Израиль не заинтересован во втягивании в открытый конфликт с Советской Россией, так как для нас жизненно важно сохранение нашего присутствия в максимально полном объеме в Москве и в столицах стран-сателлитов» [143]. Абба Эвен возражал против подобного подхода. По его мнению, Израиль должен был отреагировать более решительно. Но другие израильские лидеры, в том числе Бен-Гурион и его ведущий дипломат в Восточной Европе Шмуэль Эльяшив, предпочли сдержанность. Они по-прежнему опасались разрыва отношений из-за «дела врачей», что похоронило бы все надежды на диалог с Кремлем и поставило бы под угрозу контакты Израиля с евреями в Восточной Европе и СССР. Израиль не был готов к тому, чтобы занять одну из сторон в холодной войне.

Но Бен-Гурион столкнулся с неожиданными осложнениями внутри страны. Коммунистическая партия Израиля (известная под ивритской аббревиатурой МАКИ) имела несколько мест в израильском парламенте — Кнессете. Ее лидеры и ее газета Коль ха-Ам («Глас народа») без лишних раздумий подхватили лившуюся из Москвы пропаганду, поддержав обвинения против врачей-евреев и против сионизма, как если бы за всем этим стояли честные намерения и реальные факты. Пока министры правительства и другие депутаты Кнессета осуждали бездоказательные утверждения Москвы, Бен-Гурион счел необходимым выступить с осуждением МАКИ, назвав поведение израильских коммунистов «патологическим и преступным» и потребовав от парламента принять меры против партии и ее газеты. «Мыслимо ли, чтобы он [Израиль] мирился с соучастниками и пособниками врагов Израиля в зарубежных странах?» — писал он членам Кнессета [144]. В то время как Бен-Гурион воздержался от резкой реакции, прекрасно понимая, что дипломатические отношения с Кремлем висят на волоске, он не мог мириться с идеологической поддержкой Сталина внутри самого Израиля.

На Западе же реакция на «дело врачей» была решительной и незамедлительной. В Париже социолог и политический комментатор Раймон Арон выразил тревожную суть обвинений с помощью нескольких вопросов. «Предположим, — писал он в газете Фигаро, — что обвиняемые говорят правду. Что в таком случае можно подумать о стране, в которой лучшие врачи занимаются убийством крупных государственных чиновников? Если же признания были вырваны насилием, то что можно подумать о стране, в которой людей науки заставляют публично демонстрировать свое унижение и где население готово верить их признаниям, которые столь же постыдны для судей, как и для обвиняемых?» [145]. В Лондоне газета The New York Times разнесла выдвинутые обвинения в пух и прах: «подобных вопиющих и фантастических историй» из Москвы не было слышно с самых 1930-х годов [146].

Но хотя The New York Times и осудила эти обвинения, она пустилась в запутанные рассуждения о том, почему Кремль инициировал такую кампанию. 18 января, например, в новостной статье высказывалось предположение, что «вероятно, действительно существовала некая подпольная организация, и Кремль узнал об этом». Но как ведущая американская газета объясняла саму возможность того, что еврейские врачи сговорились с целью устранения советских лидеров? Было заявлено, что нечто подобное происходило «в прошлом неоднократно. Например, причиной кровавой чистки Красной армии в 1937 году было выдвинутое Кремлем обвинение некоторых офицеров в сговоре с немцами против Советского Союза». Да, напоминала The New York Times своим читателям, «многие на Западе считали это обвинение сфабрикованным, но на деле оно могло иметь некоторую основу». Здесь авторы статьи ссылались на мемуары Уинстона Черчилля, в которых он выражал уверенность в наличии в 1930-х годах в Красной армии «прогерманских элементов», что привело его к мысли о том, что чистка 1937 года — в ходе которой было уничтожено более 30 тысяч командиров! — была «беспощадной, но, вероятно, не бесполезной». Однако Черчилль ошибался. У Сталина были свои, параноидальные причины для этой массовой бойни, но в условиях вероятности войны с Германией было верхом безрассудства с его стороны организовать широкомасштабную чистку офицерского корпуса. Газета The New York Times вводила своих читателей в заблуждение, допуская, что эта отвратительная идея даже отдаленно могла быть правдой [147].

Заявление от 13 января стало лишь первым залпом в канонаде антисемитской пропаганды. На протяжении следующих полутора месяцев советская пресса практически ежедневно ставила под сомнение добропорядочность еврейских граждан страны. Общесоюзные и республиканские газеты воспроизводили подстрекательскую риторику первоначального сообщения ТАСС, разжигая антиеврейские настроения. Газета Труд назвала врачей «подлой бандой вредителей, изображавших из себя ученых докторов, [а на самом деле] пытавшихся сократить жизнь общественных деятелей Советского Союза» [148]. Медицинские журналы на первых страницах размещали сомнительные обвинения против врачей, в основном с еврейскими именами и фамилиями: Ася Борисовна Эпштейн, Цилия Марковна Несневич, Регина Григорьевна Блох и Дора Моисеевна Паперно среди прочих были объявлены двурушниками. И если фамилия Паперно в этническом смысле звучала слишком нейтрально, ее отчество Моисеевна (то есть «дочь Моисея») безошибочно указывало на национальность. Еще один врач, М. З. Израэлит, как утверждалось, выдавал себя за специалиста по венерическим заболеваниям, не имея соответствующего медицинского диплома. Многих врачей, связанных с Научно-исследовательским институтом имени профессора Сербского, обвиняли в отказе применять методы «патриотической русской психиатрии» и в пропаганде «ложных и вредных теорий» Фрейда и Бергсона [149].

По мере развертывания кампании в советской печати журнал Крокодил раздвинул границы безобразной риторики Кремля. Крокодил был известен своей сатирой, мишенью которой с высочайшего разрешения становились такие явления в советском обществе, как бюрократы, уклонявшиеся от тяжелой работы, или пьяницы, разрушавшие свои семьи и трудовую биографию. Его карикатуры также служили для высмеивания «врагов государства», внешних и внутренних противников режима, созревших для нападок. «Дело врачей» предоставило подходящую цель для подобного юмора. Вдохновившись языком Правды и ТАСС, к концу января Крокодил сумел удовлетворить жажду смеха своих читателей: