Последние дни Сталина - Рубинштейн Джошуа
Сталин, как всегда, следил за соблюдением внешней благопристойности. В ночь на 12 января он в сопровождении пяти членов Президиума присутствовал на концерте польских музыкантов, выступавших в Большом театре. Публичный образ режима и его идеологический фасад оставались непроницаемыми и незыблемыми. Но прозвучавшее на следующий день объявление о заговоре врачей вызвало шок в советском обществе. Прочитав его, Гаррисон Солсбери, написал: «У меня кровь застыла в жилах» [137]. Несмотря на всю подготовительную работу — откровенно антиеврейскую демагогию процесса Сланского и казнь «евреев-расхитителей» в Киеве, — за более чем тридцать лет советской власти не было прецедентов столь явного антисемитизма, каким стало «дело врачей». По словам историка-диссидента Роя Медведева, Сталин отбросил почти все идеологические ширмы и сделал антисемитизм явной и очевидной частью государственной политики [138].
Как заявило на весь мир 13 января 1953 года ТАСС, «некоторое время тому назад органами государственной безопасности была раскрыта террористическая группа врачей, ставивших своей целью путем вредительского лечения сократить жизнь активным деятелям Советского Союза». Эти врачи уже признались в совершенных ими преступлениях. Далее в сообщении говорилось, что смерти двух видных советских руководителей, Александра Щербакова и Андрея Жданова в 1945 и 1948 годах соответственно, были вызваны не естественными причинами, как долгое время считалось, а злонамеренными действиями обвиняемых врачей, саботировавших лечение. Кроме того, эти врачи покушались на ведущих военачальников, среди которых были трое советских маршалов, генерал армии и адмирал, «однако арест расстроил их злодейские планы и преступникам не удалось добиться своей цели». Теперь их называли не иначе как «извергами человеческого рода».
В сообщении поименно назывались девять врачей, каждый из которых занимал высокое положение в советской медицине. Шесть из них были евреями: М. С. Вовси, М. Б. Коган, Б. Б. Коган, А. И. Фельдман, Я. Г. Этингер и А. М. Гринштейн. Для усиления эффекта ниже отмечалось, что они были связаны «с международной еврейской буржуазно-националистической организацией „Джойнт“ [„Американский еврейский объединенный распределительный комитет“], созданной американской разведкой якобы для оказания материальной помощи евреям в других странах». Вовси, помимо прочего, обвинялся в стремлении истребить «руководящие кадры СССР» с помощью «врача в Москве Шимелиовича и известного еврейского буржуазного националиста Михоэлса».
Последнее заявление тоже едва ли могло вызвать у читателей что-то, кроме замешательства и страха. Борис Шимелиович был не простым медицинским работником, а главным врачом престижной московской Центральной больницы имени Боткина, где руководил лечением партийных и государственных руководителей, а также высокопоставленных иностранцев. Но 13 января 1949 года Шимелиович был втайне от всего мира арестован в рамках проводимых властями мероприятий против Еврейского антифашистского комитета. После ареста он попал в застенки тюрьмы Лефортово, где подвергался систематическим избиениям. От него пытались добиться признания в «буржуазном еврейском национализме», измене и шпионаже. Однако Шимелиович не сломался и отказался признаваться в каких-либо преступлениях. Правда, это не спасло его от расстрела в августе 1952 года. Теперь же власти утверждали, что Шимелиович был вовлечен в заговор с целью убийства советских руководителей, при этом ничего не говорилось о том, находится ли он на свободе или уже арестован, не разглашался и факт его смерти. Упоминание его фамилии могло потребоваться властям для того, чтобы связать дело против Еврейского антифашистского комитета — остававшееся засекреченным — с заговором врачей, разоблачение которого происходило прямо сейчас. Кроме того, коммюнике ставило под сомнение репутацию Соломона Михоэлса, убитого пять лет назад. Это были первые слова с критикой Михоэлса в советской прессе, хотя присланные из СССР следователи по делу Сланского уже тогда называли его «предателем-сионистом» [139]. Сообщение ТАСС заканчивалось зловещей фразой: «Следствие будет закончено в ближайшее время». Смысл ее для советских читателей был очевиден: обвиняемых ждет неминуемая кара за совершенные ими преступления.
Одновременно с заявлением ТАСС в Правде на первой полосе была напечатана редакционная статья под заголовком, напоминающем о Средневековье: «Подлые шпионы и убийцы под маской профессоров-врачей». В передовице ставились вопросы, которые должны были посеять среди советских граждан панику и ненависть:
Кому же служили эти изверги? Кто направлял преступную террористическую и вредительскую деятельность этих подлых изменников Родины? Какой цели хотели они добиться в результате убийства активных деятелей Советского государства?..
Воротилы США и их английские «младшие партнеры» знают, что достичь господства над другими нациями мирным путем невозможно. Лихорадочно готовясь к новой мировой войне, они усиленно засылают в тыл СССР и стран народной демократии своих лазутчиков, пытаются осуществить то, что сорвалось у гитлеровцев, — создать в СССР свою подрывную «пятую колонну».
Таким образом, обвиняемые врачи не просто покушались на убийство советских руководителей. Теперь власти связывали их с нацистами, заявляя, что они хотели спровоцировать новую мировую войну. Во время прошлой войны евреи сильно пострадали — о чем Правда не удосужилась упомянуть, — но теперь все выглядело так, будто они обратились против того самого режима, которому были обязаны своим спасением. Кроме того, образ «пятой колонны», нацеленной на подрыв советского общества изнутри, перекликался с риторикой 1930-х годов, когда Сталин оправдывал чистки необходимостью избавиться от элементов, которые подрывают единство страны перед лицом надвигающейся войны.
Но в передовице речь шла не только о преступной деятельности врачей. В ней также выражалась озабоченность тем, что «некоторые наши советские органы и их руководители потеряли бдительность, заразились ротозейством. Органы государственной безопасности не вскрыли вовремя вредительской террористической организации среди врачей» [140]. Это была прямая угроза в адрес некоторых представителей руководства, ведь по сложившейся практике недостаток бдительности легко мог обернуться активным соучастием. Сталин использовал «дело врачей» для обвинения их в том, что они не уследили за деятельностью людей, потенциально способных на шпионаж и даже убийство. Лаврентий Берия долгое время был связан с органами госбезопасности, и, хотя в январе 1953 года уже не возглавлял МГБ, он по-прежнему занимался вопросами внутренней безопасности государства в должности заместителя председателя Совета министров. Более того, на прошедшем в ноябре параде в честь очередной годовщины революции, когда участники проносили мимо трибун огромные портреты сталинских «соратников», его изображение уступило очередь двум другим, что было тонким намеком на понижение статуса. Теперь его портрет несли после портретов Молотова, Маленкова, Ворошилова и Булганина. Гаррисон Солсбери заметил, что «эта последовательность повторялась сотни и сотни раз» за все время прохождения марширующих и ее нарушение было безошибочным признаком того, что Сталин что-то задумал [141].
Советские руководящие работники всегда были особо чувствительны к своему месту в иерархии. Вскоре после смерти Сталина бывший диктор Московского радио Михаил Соловьев в интервью еженедельнику The New Yorker объяснял, как тщательно следили за такими вещами:
Я рассказывал о первомайском параде 1939 года на Красной площади. В одном месте я перечислил членов правительства, наблюдавших за парадом вместе со Сталиным, — Андреев, Ворошилов, Молотов, Каганович… В ту же ночь меня вызвали к Маленкову… Он потребовал объяснить, почему фамилии руководителей не были объявлены в надлежащем порядке. Я сказал ему: «Товарищ Маленков, я поставил Андреева на первое место просто потому, что алфавит начинается с буквы А». Маленков ответил: «Советский алфавит всегда начинается с буквы С. За ней следует буква М, потом В, потом К и только потом А». Конечно же, он имел в виду Сталина, Молотова, Ворошилова, Кагановича и Андреева. Поскольку мы были хорошо знакомы, я взял на себя смелость спросить: «Этот алфавит неизменен?» «Нет, — ответил он. — Уже завтра он может поменяться, но помни, что решение по поводу алфавита принимаются здесь, в ЦК, а не на радио» [142].
