Куртис Кейт - Антуан де Сент-Экзюпери. Небесная птица с земной судьбой
Так как испанское консульство в Виши проинформировало его о сложностях, с которыми оно столкнулось при рассмотрении вопроса о выдаче ему транзитной визы ввиду его антифранковских настроений, проявленных им в годы гражданской войны, Сент-Экзюпери отплыл из Марселя в Алжир. Через день-два он уже оказался в Тунисе, там попрощался со своими друзьями из разведывательной группы 2/33, теперь размещенной на аэродроме Эль-Аюна. Алиасу показалось, что Сент-Экс направляется в США с какой-то полуофициальной миссией из Виши, и, возможно, сам Сент-Экс явно намекал на это, чтобы его друзья не подумали, будто он убегал как беженец в роскошь и безопасность Нового Света.
Вновь оказавшись в Алжире, он снова расположился в гостинице «Алетти», и при регистрации в журнале на глаза ему попалась запись полковника Рене Шамба. Офицер военно-воздушных сил, сделавший себе имя как автор статей и книг по вопросам авиации, Шамб впервые встретился с Сент-Экзюпери в начале тридцатых в «Клозери де лила» на Монпарнасе, где под эгидой поэта Поля Форта периодически собиралась литературная группа, известная как «Друзья 1914 года». С тех пор их связывали дружеские отношения: достаточно хорошие для Сент-Экса, чтобы немедленно заказать бутылку шампанского в номер.
Была уже полночь, и Шамб собирался ложиться спать, когда в его комнате зазвонил телефон.
– Привет, это Сент-Экс, – сказал голос на другом конце без лишних церемоний. – Приходи ко мне в номер. У меня есть бутылка шампанского, и она тебя ждет.
К четырем часам утра бутылка иссякла, и оба были наконец готовы лечь спать, с радостью отмечая невероятное сходство точек зрения. Первое, что сказал мэру своей небольшой деревни в Дофине вернувшийся после разгрома Шамб, были слова: «Вы лучше бы начали готовить лагерь».
– Лагерь? – переспросил пораженный мэр. – Какой?
– Как «какой»? – последовал безмятежный ответ. – Лагерь для американцев.
Как и Сент-Экс, Шамб не сомневался, что американцы должны вступить в войну, и это непременно произойдет.
После перемирия Шамб обратился к Жану Пруво – издателю «Пари суар», который переместил свой бизнес в неоккупированную зону. В прошлом он уже написал много статей для него и теперь предложил написать ряд новых – о моральном духе французских вооруженных сил на севере Африки. Пруво немедленно согласился оплатить затраты по поездке, а в Алжире генерал Тесту, местный командующий военно-воздушными силами, выделил двухмоторный «гоелан» в его распоряжение.
– Что? «Гоелан»? – Глаза Сент-Экса расширились, а на лице появилось почти мальчишеское восхищение. – Прекрасно, старик! Я лечу с тобой.
Шамб несказанно обрадовался возможности иметь такого интересного попутчика.
Из Алжира они полетели прямо в Рабат, где их принял генерал Ноге, постоянный представитель Генерального штаба в Марокко, который позже стал более осторожным, но тогда еще не делал большого секрета из своих антинемецких настроений, своего желания возобновить борьбу, как только станет возможно. Бравурная журналистская идея Шамба так захватила его, что он даже предложил ему новый «гоелан» взамен потрепанной машины, на которой они прилетели из Алжира.
В Касабланке Сент-Экс пригласил Шамба в дом доктора Анри Конта, где они устроили литературный вечер, превосходя друг друга в цитатах классиков – игра, в которой Шамб признает: «Я остался очень далеко позади». Но это интеллектуальное фехтование словесной пеной прикрывало их глубокую озабоченность происходящим; поскольку, когда настало время прощаться с хозяином, Сент-Экзюпери сказал Конту: «Я не знаю, хватит ли мне мужества не перейти на сторону Королевских военно-воздушных сил».
В Агадире оба авиатора убедились, что местный командующий, генерал Анри Мартен, благосклонно относился к идее возобновления военных действий при первом же удобном случае. Но такого они не почувствовали в их следующем месте посадки – пыльном гарнизонном городишке Ксар-эс-Сук, на южных отрогах Атласа на границе с пустыней. Полковник, командир полка спаги, не подал никаких намеков.
– Мы готовы возобновить борьбу, – объявил он за завтраком, – но если получим приказ. Основным вопросом в армии является дисциплина.
– Конечно, – согласился Шамб. – Но приказы порой безжалостны.
– Мы подчинимся, – ответил полковник, – даже если они безжалостны.
– Неужели? – вскричал Шамб. – Даже если вам прикажут стрелять в наших бывших товарищей по оружию, наших друзей?
– Да. – Ответ прозвучал категорично. – Даже в них.
Его поддержали присутствующие офицеры. Независимо ни от чего, приказы есть приказы, дисциплина превыше всего. Оба гостя вышли потрясенными.
– Но они безумцы! – кричал Сент-Экзюпери, когда они остались одни.
То же чувствовал и Шамб. Для обоих это послужило первым горьким свидетельством бескомпромиссности, предзнаменованием усиления ожесточенной борьбы между Францией Виши и Лондоном, начавшей бессмысленное кровопролитие.
Из окруженного красной стеной гарнизона Ксар-эс-Сук они вылетели на север в царственный город Фец, где провели полную ароматов ночь среди распустившихся лилий и плиточных мозаик дворца Джамаля. Когда они сели у могил султанов-меренидов, наблюдая, как сумрак, подобно мантии, опускается на большой город, украшенный золотыми главками темнеющих минаретов, им пришлось заставлять себя вспомнить, что на дворе – 1940 год, настолько мирным, погруженным в сладостный покой казалось все вокруг. И при этом чувство вины нисколько не уменьшилось на их следующей остановке (в Марракеше), когда Сент-Экзюпери с трудом отрывал себя от источавших нежный, едва заметный запах апельсиновых рощ и покрытых снегом вершин гор, как Улисс из объятий Цирцеи.
Попрощавшись с Шамбом, он вылетел в Танжер, откуда пароходом добрался до Лисабона. Ничто не могло больше усилить скрытое чувство вины, чем яркая ирреальность самого города, пылающего в ночи, подобно драгоценному камню, на краю континента, который война погрузила в темноту. Какая безмятежность царила на этих не разоренных войной улицах, в этих невозмутимых и степенных, почти безвременных зданиях, чьи фасады казались столь созвучными той неприметной мелодии, в которую облекал свою нежную и горестную элегию таинственный страдалец, игравший где-то рядом, а звуки его музыки напоминали журчание воды, струящейся из фонтана! Но светлое пристанище в мире, ставшем темным и злым, привлекло сонм беглецов, стремящихся избежать шторма. В Лисабоне нельзя было снять даже угол, и Антуану пришлось отправиться в Эшторил, где обитали призраки странной породы, явно не затронутые хаосом, настигшим Европу. Каждый вечер призраки в накрахмаленных рубашках и жемчугах двигались в направлении казино в своих бесшумных «кадиллаках». Наблюдая за ними, как Сент-Экзюпери позже вспоминал об этом в «Письме к заложнику», он не испытал ни негодования, ни иронии, а только смутную тоску, которую испытывает каждый, кто стоит в зверинце перед клеткой с «представителем исчезающего вида». Все в этих фантомах было неестественным, начиная с надежды или отчаяния, опасения, зависти или ликования – чувств, которые они, казалось, стремились и надеялись найти в казино, рассаживаясь за столами вокруг строгих крупье. Состояния, которые они проигрывали, возможно, уже и сами по себе растаяли как дым из-за конфискации или под сокрушительными ударами во время бомбардировки, превратившей стены их фабрик в щебень. И все же они вытаскивали свои чековые книжки и «выписывали чеки на Сириус. Так, цепляясь за прошлое, словно ничего на Земле еще не разрушилось за последние несколько месяцев, они пытались убедить себя, будто вправе предаваться своей пагубной склонности к игре, пытались убедить себя в надежности остатков на их счетах, в незыблемости их сделок. Все было ненастоящим. Как танец марионеток. Какой-то нерадостный, какой-то грустный».
