Екатерина Андреева-Бальмонт - Воспоминания
1922. 25 ноября — 8 декабря. Париж
Моя родная Катя, весь вчерашний день я особенно напряженно думал о тебе, и ты, конечно, тоже была душою со мной и с Мушкой. Мы говорили с Нюшей о тебе и вспоминали о многом, что бывало в твой день. Цветы, много цветов! А теперь даже в Париже мы не часто любуемся на цветы в наших комнатах. Впрочем, сейчас передо мной дышат благовонные белые нарциссы — в честь тебя — «точно из легкого камня иссечены». Милая, любимая, когда я вижу мимозу, фиалки, нарциссы, розы, сирень, — когда я вижу особенно художественно изданную книгу или поразительно написанный портрет, или особенно воздушное пламя вечерней зари, или встречаюсь (— это так бывает редко —) с каким-нибудь благородным движением чьей-нибудь изысканно красивой души, — я всегда вспоминаю тебя, моя любовь, моя прекрасная, моя единственная, моя любимая Катя. Твой К.
1923. 31 января
Катя любимая, я упрекаю себя, что пишу тебе недостаточно часто, но этот Левиафан, который называется Парижем, поглощает так много сил — ты помнишь. Последние недели я много виделся с французскими писателями (Réné Ghil, Paul Fort, André Fontainas, Edmond Jaloux [188]). Не очень плодотворны свидания с ними, но все же куда интереснее, чем встречи с здешними русскими, которые душевно совсем износились. 22 января в литературном кафе «Caméléon» [189], где собираются монпарнасские художники и поэты, был праздник в честь меня. Председательствовал Ренэ Гиль, сказавший отличную речь и великолепно прочитавший «Тоску Степей»; блестящую лекцию обо мне прочла Люси, читали мои стихи артистка из «Athéné» Mme Régina u Me Bacqué из «Vieux colombier», читал Fontainas «Soyons comme le Soleil», «L’harmonie Des Morts» [190], в завершение я прочел «Est-ce?», «Dors», «Annonciation» [191] (по-французски) и «Тоску Степей» (по-русски). Переполненная зала устроила мне длительную овацию. Весь вечер носил характер исключительной сердечности, я радуюсь, что у меня есть друзья в Париже, и что моя книга «Visions Solaires» имеет очень большой успех. Моя любимая, моя родная, моя единственная Катя, обнимаю тебя и люблю. Твой К.
P. S. Целую Нинику. Приветы.
1923. 12 марта. Вечер. Париж
Моя милая, любимая Катя, я чувствую себя виноватым перед тобой, когда поддаюсь грусти. И правда это нехорошо, потому что тогда я не пишу тебе долгие недели. (Так да не будет. Напишу тебе сейчас, напишу и завтра, и еще совсем скоро и тебе, и Нинике.) Почему я грустил все это время? О, милая, долго рассказывать. А совершенно вкратце говоря — очень уж людишки здесь дрянь и вовсе нечего с ними делать. В Москву мне хочется всегда, а днями так это бывает, что я лежу угрюмый целый день, молча курю (никогда, однако, больше 13–20 папирос в день), думаю о тебе и Нинике, о великой радости слышать везде русский язык, о том, что я русский, а все-таки не гражданин Вселенной и уж меньше всего гражданин старенькой, скучненькой, серенькой, весьма глуповатой Европы. В конце концов я пишу стихи. Ну, человек 10 или 20 от них в восторге. И то ладно. Я сам своими стихами наслаждаюсь дня два, потом забываю о них.
(Моя Катя, этот месяц тяжко нам было. Совсем днями без грошиков. Сегодня неожиданный просвет. Получил за перевод «Le roi Candaule» — помнишь, эллинскую драму, которую когда-то мы любили, André Gide’a? [192] — 1500 фр. Тотчас же послал тебе посылку. АРА, к сожалению, прекращает деятельность. Но я буду посылать тебе деньги, милая. Уж сотняга франков, уповаю, всегда найдется. Получила ли ты «L’éscalier d’or» [193]? Моя любимая, целую тебя и помню сердцем всегда-всегда. Твой К.
1923. 13 июня. Париж
Милая, родная моя Катя, неужели только месяц тому назад я писал тебе открытку в день своего вечера! Сколько впечатлений прошло с тех пор! Я видел много разных людей, видел и приезжих из Москвы, которые вернулись. Верно, от кого-нибудь из них ты получила непосредственное ощущение меня и моей тоски по Москве. Я совсем было решил вернуться, но опять все в душе спуталось. Получил твою открытку насчет недостаточного характера моей доверенности и необходимости идти к Ск. Это — злоупотребление, моя доверенность вполне правильна, а идти к Ск. я не могу и не хочу. Напиши, неужели нельзя оформить бумагу в Москве? Раньше открытки я получил твое большое письмо и совершенно истерзался, хотя подобное мучило меня все последние два года. Хочется помочь тебе и не знаю как. Все же в Москве у меня есть друзья, и думаю, что через них можно будет достичь необходимого. Я думаю также, что, если ты непосредственно обратишься к Каменеву, он сделает все возможное. Он неоднократно был внимателен ко мне, когда я просил за других. Милая, напишу тебе подробнее. Целую тебя и люблю всегда. Нинику поцелуй. Твой К.
1923. 19 июня. Ночь. Париж
Моя милая, любимая Катя, третьего дня, в день моего рождения, мы вчетвером уехали на весь день в Мэдон, гуляли в лесу, дышали свободой от города, я убегал от всех в глушь и смотрел залюбованно на шмеля, перелетающего с цветка на цветок. Вспоминалось далекое, невозвратимое. А когда мы вернулись домой и пили вечерний чай, раздался неожиданный звонок, и мне принесли твою телеграмму, твою и Малии. Это было так, как будто вы обе были с нами. Милая, целую тебя, целую вас обеих. Малии пишу одновременно. Когда мы ехали в Мэдон, я вспоминал мои поездки к ней и тот причудливый домик, где она жила со своими очаровательными малютками. Сегодня, час назад, открытка от тебя. О, если б квартирное несчастие развеялось! Как бы я хотел тебе помочь! Я для этого одного готов был бы приехать в Москву. Вот кажется, рукой подать. На твое большое письмо еще не отвечал. Оно меня так огорчило, что я не в силах был сразу прочесть его целиком. У меня было много огорчений последнее время. Но вот, наконец, мой роман вышел. Я смотрю на объемистую книгу в 380 страниц, и мне кажется чудом, что это я написал. Тут наш лес, и сад, и поле, и болото, осень, зима, и лето, и весна, и весь я с моей любовью к Миру и Солнцу. Пошлю тебе. На днях пошлю и новости итальянские и французские. Родная, любимая, да хранит Судьба тебя и Нинику. Твой К.
1923. VIII. 6. Ночь. Париж
Катя любимая, я в последней открытке писал тебе, что посылаю одновременно книгу Paul Morand «Fermé la nuit» [194].
Увы, в последнюю минуту я зацепился за рассказ «La nuit de Charlottenbourg» [195] и решил написать о Моране статью. Правда, этот рассказ изумителен. Я написал статью, но книжку продержал, и только сегодня утром, наконец, она отослана. Хочется мне, чтобы обе книги Морана дошли до тебя, и очень мне интересно, такое же он произведет на тебя впечатление, как на меня. Я улавливаю в нем нечто родственное с Мопассаном, а в юности Мопассан был моим любимцем. Все ли ты еще гостишь у Ниники или уже вернулась в Москву? Я хотел бы первого. Как, верно, очаровательно сейчас в русском лесу, в русской деревенской глуши! Вот где я хотел бы быть. Я и ухожу туда мыслью часто, часто. И когда мысль дойдет до каких-то земных пределов, пресеченных озерной водой, в душе рождаются стихи, и я чувствую, что моя связь с Россией слишком глубока, чтобы из-за скольких-то лет отсутствия она могла сколько-нибудь ослабеть. Нет, она углубляется в моей разлуке, а не слабеет, как все в душе становится углубленнее, когда проходишь путь от полдня до звездной ночи. Я еще далеко не дошел до моей звездной ночи. Но путь туда стал много ближе. До свиданья, моя милая, всегда желанная. Нинику целую. Твой К.
