Екатерина Андреева-Бальмонт - Воспоминания
С тех пор как Нюшенька драгоценная получила от тебя собственным твоим почерком написанную открытку из Б. Николопесковского переулка, у меня такое чувство, как будто я повидал тебя, поговорил с тобой, и хоть снова разлука, но знаю, что ты, слава Богу, жива и как будто уж не так далеко.
Мы все у Океана. И хотя я тем самым, что не в Париже, теряю многие возможности, но я здесь другой человек. Не могу достаточно насытиться красотой Океана, сосен, полей и виноградников, благородною тишиной и безлюдьем, своей творческою пряжей. За этот год я написал две новые книги стихов. Теперь пишу роман в прозе, настоящий роман. Уже кончил 1-ю часть. Я знал, что к этому дело придет, когда почувствую, что стал старше. Видно, действительно стал старше. Однако не холоднее. И неугомонность моя, унаследованная от Веры Николаевны (занимающей в лике Ирины Сергеевны 1-ю часть моего романа), неистребима во мне.
Нюшенька занимается хозяйством и переводит Андре Жида. Очень милая и просветленная.
Елена все такая же, поглощена тоже хозяйством и Миррочкой, и мной, конечно. Мирра — забавная, умна и нелепа, очень мечтает о тебе и все хочет писать огромное письмо.
Русские людишки в Париже дрянь на подбор. Я дружу с 2–3, не больше.
Моя Катя, моя единственная, мое золотое сердце, как ты? Нинику поцелуй. Я ей написал в предыдущем письме. Люблю ее очень-очень.
Тебя, мой лучший сон, целую, благословляю душой и обожаю по-прежнему, больше прежнего. Твой Рыжан.
1922. 5 сентября
Милая Катя, с неделю тому назад я послал тебе закрытое письмо, а перед этим еще другое. Пишу сейчас несколько слов. Я был вчера в St. Brevin l’Ocean, был жаркий ясный день. Я лег на песок, на прибрежьи, против виллы «La Brise», закрыл глаза, видел тебя, Нинику и Литву, до полноты ощущения чувствовал твои, в сердце глядящие, черные глаза, твой милый, ласковый голос, мы были вместе, мы пили чай и уже непрестанно вместе (— о, разлука остра как смерть, — и что же есть смерть как не разлука? —). Океан шумел, паденье его широких волн, в каком-то преломленьи удара влаги, до странности напоминало плеск полноводной русской реки в водополье. Я заснул. Я спал. Быть может, в этот час, в закатный, ты подумала обо мне и думала долго. Быть может, неясным, но ощутительным призраком я был с тобой там, далеко, где все-таки есть еще колокола, где все-таки наше небо над нашей землей. Моя милая, шлю тебе всю память сердца, всю нежность жажды, всю любовь. Моя родная, моя любимая, целую. Твой Рыжан.
1922. 26 октября. Париж
Моя милая, любимая Катя, вот, наконец, я пишу тебе опять из Парижа, из нашего Парижа. Я писал тебе накануне отъезда из Сен-Брэвена и опустил письмо ночью, перед последней своей прогулкой около Океана. Все мысли уходили к тебе в эти грустные торжественные часы. Я обещался написать тебе еще на другой же день по приезде в Париж. Это оказалось неосуществимым. Я приехал 17-го, — почти и не почти, а в точности, — 1½ недели тому назад, но дни промелькнули как часы. Нюшенька нашла прелестную небольшую квартиру — во 2-м этаже, четыре комнаты, чистые и даже нарядные, солнечные, ванна, электричество, 600 франков в месяц. При падении франка в 5 раз против прежних это так недорого, что квартиру можно считать находкой. Другие за то же платят по 1000 франков и больше. Это в месяц! На rue Raynouard [180] мы платили 1000 фр. в месяц, а квартира была хуже.
Мы в двух шагах от станции метро «Pasteur». Пять минут ходьбы до Латинского квартала, минут 20 до Пасси.
Моя комнатка выходит своим окном на пустынную уличку. С балкончика можно видеть церквульку напротив и немного дальше какой-то сад за каменной стеной. Шум от повозок бывает неистовый лишь раз в неделю, под утро, перед базарным днем. Притом ввиду того, что улицы бедные, здесь почти не ездят ненавистные мне автомобили, вовсе не ездят пакостные автобусы и нет отвратных трамваев. Простые человеческие повозки я воспринимаю в лике живописности и некоторого, не неприятного, ритма.
Внизу в нашем доме хороша новая библиотека. И то я, то Миррочка (она, как я, неистовая книгопожирательница), мы ежедневно ходим в нее за французскими романами и новыми книжками журналов.
Первые дни ушли на попытки найти какую-нибудь работу, — пока безуспешные, — на свидание с людьми, которых не видел так долго, на прогулки. Сегодня утром один ездил по делу к Madeleine [181]. Видел наши улицы, наши места, где мы когда-то столько жили и столько пережили, моя прекрасная, моя любимая Катя. Я не могу никогда видеть ни Madeleine, ни лучезарную place de la Concorde [182] без того, чтобы тотчас же не начать напряженно о тебе думать. Милая, светлая душа, ты так вошла в мою жизнь, когда я ваял самого себя, что если во мне есть что-нибудь драгоценное и изваянное, поистине я не знаю, мое это или твое.
И Александра Ивановича Урусова вспоминаю. Все наше прошлое, далекое — и всегда живое в душе.
Мне хочется послать тебе сонет, написанный в солнечное утро третьего дня.
ЗАВЕТ ГЛУБИН
Шестнадцать месяцев над влагой Океана,
Прогулки долгие близь кружева волны.
Благословение верховной вышины,
Жемчужный Новый Серп, взошедший в небе рано.
Она живет и ждет, далекая Светлана,
О ней поет душа, лишь ею ткутся сны.
Теченье вышних звезд — горнило старины,
Откуда брызжет новь сквозь саваны тумана.
Единственная мысль — я здесь и я не здесь,
Единственная страсть — избранница, Россия.
Ей — в гуле синих волн — все сны мои морские.
Живое чудо есть от века и до днесь.
В темницах раковин, в ночах, душой я весь.
Мне жемчуг — весть из бездн, что будут дни другие.
1922. 25 ноября
Моя Катя любимая, Катя родная, на протяжении недели я получил два письма от тебя. Какая радость это для меня и какое горе знать, что и ты, и все вы живете в такой тесноте. Мне жаль, что, когда тебе трудно, я живу в хорошей квартире. У нас, конечно, тоже довольно тесно, и, сидя в своей комнате, я слышу решительно все, что делается, что говорится и — если бы такая глагольная форма существовала, я сказал бы — что шумится в доме. Но комнаты у нас веселые, даже нарядные, с утра весь день Солнце глядит в окна, и, благодаря центральному отоплению, если я иногда страдаю, то не от холода, как в Сен-Брэвене, а от чрезмерного тепла. И я так счастлив, — я уже писал об этом, — что за окнами почти никогда не проезжают автомобили. Честь и слава Мушке, что она сумела найти такую уютную и удобную квартиру. Жизнь моя более или менее устраивается. Русская эмигрантская пресса — очень скучная и даже противная. Я стою в стороне от нее. Но эту зиму я, по-видимости, буду печататься во французских журналах. Я познакомился с одним из самых видных французских романистов, Edmond Jaloux, автором прелестного романа «L’éscalier d’or» [183] (несколько родственного с манерой Гофмана и Достоевского), мы очень дружески заговорили сразу (он, как я, влюблен в птиц и любит тех самых старых писателей, которых я изучал, когда впервые жил с Тобой в Париже и Оксфорде). Он обещается устроить так, что многие журналы будут печатать переводы моей прозы и моих стихов. Кстати, он приятель Владимира Николаевича Аргутинского, так же как и другой модный романист Jean Giraudoux [184], с которым я тоже познакомился. Через них я познакомлюсь с другими писателями, представляющими интерес и имеющими значение. Роман мой переводится на французский язык и, верно, прежде чем появиться отдельно, будет напечатан или в «Revue de Paris», или в «Le Monde Nouveau». Потом Сорбонна пригласила меня время от времени читать лекции по-французски. 12 и 19 декабря я читаю в большой зале (amphithéâtre Michelet) «Images de Femme» [185], 10 и 17 января — «L’amour et la Mort» [186], 29 ноября, ровно через четыре дня, выйдет, наконец, у Bossard’a моя книга «Visions Solaires» [187]. Я многого жду от нее. Как видишь, я полон бодрости и надежд. После ½ года на Океане я рад городу и людям. Мне жаль, что Тебя нет здесь. Хотел бы видеть Тебя, моя милая, любимая. Целую глаза Твои. Целую Нинику и Малию. Твой К.
