Валерий Поволяев - Царский угодник. Распутин
Минут через пятнадцать Григорьев уехал, а Юсупов приказал привести одну из охотничьих собак, живших у него в пристройке, — длинноногую борзую, незаменимую на охоте, очень дорогую, — застрелить её и уложить на то место, где лежал Распутин.
Собаку ему было жаль до слёз, но делать было нечего: собственное спокойствие значило больше, чем любимая собака.
Едва Григорьев уехал, как позвонила Муня Головина, с которой Юсупов находился в самых добрых отношениях. Голос — высокий, натянутый, будто струна, со слезой.
— Что вы сделали с Григорием Ефимовичем?
— С Григорием Ефимовичем? С Распутиным, что ли? Что за странный вопрос? И вообще, что я мог с ним сделать? Ничего, естественно.
— Как? Разве он вчера не был у вас? — Голос Муни натянулся ещё больше.
— Нет.
— А императрица и Аня Вырубова считают, что он был у вас ночью и вы убили его.
— Нет. Чего нет, того нет, — проговорил озадаченный Юсупов — упоминание имени императрицы подействовало на него, — повесил трубку.
«Неужели вся раскрутка происходит из-за этих двух дураков, из-за городового и Пуришкевича? Ах, какая непростительная штука — откровения с полицейскими! Тоже мне, нашёл собеседника! Ну Пуришкевич!»
Он прошёлся неспешным шагом по всей ночной истории, вспоминая детали, мелочи, то самое, почти неприметное, на что в горячке мог не обратить внимания, а раз это было так, то внимание надо было обязательно обратить сейчас. Ошибки, конечно, были допущены, и их полно, но они не такие крупные, чтобы немедленно кидаться на их исправление, да и что можно исправить, когда всё осталось позади? «Может, кто-то из филёров притопал следом за нами прямо во дворец?» Откуда такая утечка информации? Только от городового?
Изнутри подкатила усталость, что-то холодное, вызывающее болезненные ощущения, в сердце лопнул колючий железный пузырёк и словно бы сделал дырку. Юсупов охнул и поморщился от боли.
Он ошибся, посчитав, что никто из «гороховых пальто», опекавших Распутина, не видел, как «старец» уехал к нему во дворец. Дотошный агент по фамилии Тихомиров это засек и следом за Юсуповым переместился с Гороховой улицы на Мойку. То, что произошло в бывшем винном подвале, он не видел и не слышал, да и не мог видеть и слышать, но зато он оказался свидетелем всего происшедшего во дворе... Это после телефонного звонка агента Тихомирова всполошился дежурный офицер полицейского участка, расположенного за Мойкой, на той стороне набережной, и прислал во дворец Юсупова старого служаку-городового.
Узел затягивался. Вскоре во дворец к Юсупову прибыли очередные незваные гости: петроградский градоначальник генерал Балк, командующий отдельным корпусом жандармов генерал граф Татищев, начальник охранного отделения генерал Глобачёв и директор департамента полиции Васильев[57].
К этой поре Феликс Юсупов постарался окончательно прибрать, вылизать дом, вымыть с мылом ковры, уничтожить все следы, оставшиеся после Распутина, тщательно счистить с каждой каменной плитки, с каждой деревяшки, со ступенек и материи всякое, даже самое малое пятнышко, напоминающее кровь.
И сам Феликс Юсупов находился уже совсем в ином состоянии, чем два часа назад. Это был спокойный, с невозмутимо каменным лицом человек, которому совершенно неведомы такие вещи, как растрёпанные нервы, внутренняя слабость, слёзная сырость и маета, он довольно холодно встретил приехавших, поинтересовался ровным сухим голосом:
— Чем обязан, господа?
Генерал Балк деликатно покашлял в кулак.
— Государыня наша, Александра Фёдоровна, отдала приказание произвести в вашем доме обыск.
— Вот как! — Юсупов усмехнулся. — В связи с чем?
— Да всё то же, Феликс Феликсович. — Балк с досадою махнул рукой. — В связи с исчезновением Распутина. Вы думаете, мне интересно приезжать к вам с таким делом?
— Думаю, что нет.
— К сожалению, Феликс Феликсович, у меня прямой приказ императрицы.
— Я женат на Ирине Романовой... Жена моя, как вам известно, принадлежит к царствующей фамилии. А производить обыск у членов царствующей фамилии можно только с распоряжения государя, и больше никого.
— Согласен, — Балк наклонил голову, улыбнулся грустно, — но я, князь, — солдат.
— Распоряжения Николая Александровича у вас нет?
— Нет.
— Тогда вам вряд ли удастся произвести обыск. А потом, вы что, сами собираетесь его делать? Лично? — В голосе Юсупова зазвенели льдинки.
— Конечно же нет, князь. Но прежде чем к вам приедут с... — Балк замялся, он никак не мог произнести слово «обыск», язык прилипал у него к нёбу, помотал рукой болезненно, словно обжёгся о раскалённый металл. — В общем, предварительно... — Он глянул оценивающе на своих спутников, что-то прикинул про себя и закончил фразу: — Мы решили предварительно переговорить с вами.
Колесо закрутилось. Самым опасным из прибывших был генерал Глобачев, человек умный, с острым языком, злой и, как знал Юсупов, преданный «старцу».
— Ничего больше, кроме того, что я сообщил генералу Григорьеву, я сообщить не могу, — ровно и сухо, с тонкими льдинками, позванивающими в голосе, проговорил Юсупов, — могу лишь повторить сказанное.
— Не нужно, — мягко произнёс Балк, — Григорьев мне всё подробно доложил...
Через несколько минут гости уехали. Уехали ни с чем. Но колесо не остановилось, оно продолжало крутиться, и с этой минуты, может быть, даже быстрее, чем прежде. Юсупов проводил гостей взглядом из окна, проследил, как они садились в автомобили, каждый в свой, — на набережной выстроилась длинная вереница машин, целый выезд, как на царский бал, — потом вызвал к себе эфиопа — человека, который никого в Питере, кроме хозяина — князя Юсупова, не знал, приказал ему вновь вылизать дворец. Так, чтобы даже старого воздуха не осталось, не то что соринки, отлетевшей от чужой подошвы. Когда же эфиоп удивлённо глянул на него, пояснил:
— Поскольку шила в мешке не утаишь, то знай правду: сегодня ночью мы в подвале убили Распутина. — По взгляду эфиопа Юсупов понял, что тот ничего не слышал и вообще не знает, кто такой Распутин, но объяснять ничего не стал. — Надо сделать так, чтобы ни одна собака, которая появится здесь, даже унюхать ничего не смогла... не то чтобы чего-то найти... Хорошо, Ибрагим?
— Хорошо, хозяин, — сказал эфиоп и исчез.
В том, что эфиоп сделает всё, как надо, Юсупов не сомневался. Придя к себе в кабинет, князь сел писать письмо Царице — довольно сухое, с нотками обиды и некоторой долей высокомерия, которое мог позволить себе только очень богатый человек по отношению к менее богатому: ведь и императрица, и сам государь, и вообще все Романовы, вместе взятые, были беднее Юсуповых.
