Николай Почивалин - Роман по заказу
— О чем призадумались? — Голованов резко — как все, что он делает — оборачивается.
— О том, Иван Константинович, что в сторону от своих забот еду, — шучу я. — Километров на пятнадцать.
— Всяко случается, — неопределенно обещает секретарь райкома.
Председательский кабинет попросторней, чем у секретаря райкома, и обставлен побогаче: ковровая, во всю длину дорожка, отличный письменный стол — в простенке между окнами, и перпендикулярно приставленный к нему второй, поменьше, с мягкими стульями по сторонам; книжный шкаф с рядами синих томов, светлые, спокойного салатного тона стены. Когда мы входим, сидящий за столом человек — он что-то рассматривает, положив левую кисть на мощный морщинистый лоб, а правой рукой задумчиво постукивает концом карандаша, — человек этот вскидывает голову, поднимается, и я сразу припоминаю выразительное определение Голованова: фигура. Он высок, худощав, в удобной свободного покроя рубахе с коротким рукавом и отложным воротом; сухое лицо чисто выбрито, из-под стекол очков в тонкой золоченой оправе внимательно, запоминая, смотрят серые холодноватые глаза; мощный морщинистый лоб с лысиной, сохранившиеся по краям волосы аккуратно подстрижены и тщательно причесаны.
— Приветствуем, Андрей Андреевич, — деловито и вместе с тем уважительно здоровается Голованов, знакомя нас. — Над чем вы тут колдуете, смотрю?
Буров подвигает по столу прошнурованные широкие листы каких-то чертежей, на поросшей седой шерсткой руке его поблескивают плоские золотые часы; голос у него неспешный, чуть глуховатый.
— Да вот — кафе-столовая. Полюбопытствовать взял.
— У вас же есть столовая.
— Мала. Не грех бы и кафе такое поставить. Чтоб молодежь, парочки могли вечер в уюте посидеть. Да и не одна молодежь.
— Вот вы о чем тут, — разочарованно говорит Голованов. — А я-то думал, об урожае кручинитесь. Горим ведь, Андрей Андреевич!
Буров молча придвигает к себе чертежи, складывает их; тут только замечаю, что на столе, рядом с телефоном, стоит ребристый пластмассовый квадрат селектора — новинка для деревни.
— Старики свое сказали: засуха, — отзывается наконец Буров. — Половины не доберем, уже ясно.
— А половину откуда возьмете — если дождей не будет?
— Половину даст агротехника. Вся зябь у нас была — августовская. Семена, как всегда, — элитные. Влагу, что была, закрыли. Сработает… Кукуруза поддержит: ей такая жара — родная.
Буров говорит короткими предложениями, отделяя одно от другого паузами, словно взвешивая, — в общем очень обыденные слова звучат веско, убедительно. Сидит он, несколько сутулясь, как все высокие люди, и положив на стол сцепленные руки.
— Как строительство комплекса?
— Подвигается. Хотите — съездим?
— Обязательно.
Голованов спрашивает коротко, быстро — Буров отвечает неторопливо, тоже вроде бы немногословно, но так, что возвращаться к вопросу не приходится; умение это приходит к людям с житейским опытом. Мелькает забавная мысль — если заглянуть в кабинет снаружи, в окно, все бы, наверно, показалось по-другому, наоборот: поблескивая очками в тонкой золотой оправе, пожилой представительный мужчина спокойно, уверенно расспрашивает молодого подвижного человека, своего подчиненного…
В окне, за плечами Бурова, видны легкие белые колонны Дома культуры, щит с какой-то афишкой и стоящий рядом зеленый «ижевец» с коляской. Если наклониться чуть вправо, покажется и угол продовольственного магазина, почти сплошь стеклянного; эта часть центральной усадьбы, дополненная, конечно, солидным, из серого силикатного кирпича зданием правления — в котором мы и находимся сейчас, — с клумбами у подъезда и экономной полосой асфальта, похожа на уголок небольшого благоустроенного городка.
Прислушиваясь к деловой беседе, внимательно слежу за Головановым — в ожидании какого-либо знака: чтобы вовремя выйти, не слышать разговора, который неизбежно должен состояться. Прежде всего потому, что — неудобно, но еще и потому, что вообще не хочу слушать такой разговор. Симпатии мои уже отданы этому пожилому, с суховатым интеллигентным лицом человеку, не верю, что он мог натворить что-то такое, за что его надо вытаскивать на бюро — употребляя выражение председателя райисполкома. Жду и оказываюсь врасплох застигнутым.
Говоря о прополке сахарной свеклы, Буров вдруг — безо всякого перехода — спрашивает:
— Иван Константинович, может, хватит нам в прятки играть? Я ведь тоже, как вы, люблю — напрямую.
— Давайте — хватит, — с маху соглашается Голованов.
Чуть замешкавшись, я вскакиваю, демонстративно вынимаю из кармана пачку «Беломора».
— Да курите вы тут, пожалуйста! — Буров машет рукой. — Хотите — вон окно откроем.
Не вставая, он поворачивается, тычком распахивает рамы и снова в упор взглядывает на секретаря райкома.
— Все точно, Иван Константинович, было. В среду, можно сказать — в самые рабочие часы, грохнул целый стакан. О причине пока не говорю — неважно… Грохнул, может, там какую щепотку соленой капусты в рот и кинул. И пошел в правление. Позвонили — нужно было что-то подписать…
Я усердно дымлю, стараясь не смотреть на Бурова, — он говорит все так же спокойно, и только побуревшие сухие скулы выдают, что спокойствие это дается ему не просто; усердно дымит и Голованов, своим молчанием как бы подтвердив, что уходить мне не нужно.
— Подписал и сижу тут — в одиночестве, — ровно продолжает Буров. — Правленцы мои не привыкли — чтоб председатель косой был. Сами не входят и других не пускают… А входит вместо них — Фомич, его-то не задержишь. Отношения вы наши знаете… без нежностей. Вошел и с ходу распекать начал — умеет он это — прямо с порога. Ни здравствуй, ни прощай, а сразу быка за рога: «Бардак у тебя, Буров…» Я молчу. Сижу вот эдак же, как перед вами, — рукой подбородок подперши. Спросил что-то, ответил, — может, и невпопад что, не по его. Ну и разило, наверно, от меня — как из бочки. Таких кто, как я, пьет, тех ведь сразу видать… «Да ты что, спрашивает, Буров, — пьяный?» Пьяный, говорю, Андрей Фомич, — неужто не видно? Тут он кулаком по столу и ахнул. Стекло вон какое скрошил — жалко. Кулачище-то подходящий, нерасходованный…
Буров скупо усмехается, сдвигает, справа от себя, стопу газет и журналов — угол шлифованного канцелярского стекла отколот, отбитая часть снежно серебрится мелкими извилистыми трещинами. Ненароком откусив оранжевый фильтр сигареты, Голованов сердито сплевывает с губ табачинки, давит окурок в девственно-чистой пепельнице.
— Много он мне тут… высказал! И справедливого и несправедливого. А я сижу — губы сцепил. Начну, чувствую, — еще хуже получится. С тем он и вылетел, дверью наподдал. — Буров морщится, какое-то время молчит и признается: — Обидно, Иван Константинович, стало… Сорок лет в партии. Никто на меня никогда кулаками не стучал. За последние годы и вовсе отвык… от такого. Понимаю — нехорошо получилось, не оправдываюсь. Думал уж, извиниться надо — не решил пока: за что?
