Любовь Сирота - Припятский синдром
— Как это? — спрашивает Софья.
— Тучи расстреливают и самолетами разбивают...
Под Чистогаловкой друзья видят в поле одиноко пасущуюся корову и старика, сидящего в пожухлой траве рядом с нею. Не смог, видать, дед расстаться со своей кормилицей — остался с нею почти у самого жерла грозной, невидимой беды. И сидит он в открытом поле, никого не боясь. Должно быть, гнать его отсюда уже устали.
У дороги справа промелькнул столб с датами вручения Припяти орденов ВЛКСМ и символическим огнем Прометея наверху; рядом — стела с изображением структуры атома и текстом: «ЧАЭС им. В. И. Ленина», «Всесоюзная ударная комсомольская стройка»; слева показалась стела — «Припять, 1970»... А дальше, вдоль дороги, замелькали бетонные щиты с информацией о юном городе энергетиков, на первом из которых — только два слова: «Быть Припяти»…
— Быть или не быть — вот в чем вопрос?.. — вздыхает Василий.
— А для всего мира Припяти давно уже нет, — горько отвечает НикНик. — Есть поселок энергетиков около станции. Есть Чернобыль, где, якобы, случилась авария, хоть от станции до него 18 километров еще... Э-эх!..
— Потому-то тридцатикилометровая зона с центром в Чернобыле Белоруссию почти не захватила, а там столько «грязи»!.. — добавляет дозиметрист, сопровождающий их в этой поездке.
И вот впереди взметнулись ввысь яркие многоэтажки Припяти. Сердце Ирины заколотилось, горький ком подступил к горлу.
На КП их долго не задержали, и автобус едет по мертвому городу, где все так знакомо и дорого. Но и здесь появились новые приметы. Вот навстречу проехал патрульный БТР, а по центральному проспекту, вспарывая его и тротуары, вывернув с корнями деревья, тянется заброшенная траншея, по краям которой кое-где громоздятся куски огромных труб.
Все здесь теперь — от травинки до громких лозунгов и яркой мозаики на домах — несет на себе печать безлюдья. И жутким эхом звучат в пустом городе громкие мелодии, рвущиеся из включенного на полную мощность дворцовского динамика.
У автовокзала, там, где был небольшой скверик с молодыми деревцами и монументальным древом Дружбы народов посередине, теперь весь грунт срезан толстым слоем, да так и брошен из-за бессмысленности затеи — всю землю не вывезешь!.. А на ближайшем малосемейном пятиэтажном доме сиротливо выглядит теперь мозаичное панно с изображением матери, держащей на плече счастливого младенца, выпускающего из пухленьких ручонок белоснежного голубя.
Микроавтобус остановился у дома Ирины, у того самого подъезда, где в ночь с 26 на 27-е апреля толпились соседи, гадая и споря о случившемся, — и где сейчас нет ни души. Правда, из подъезда метнулась испуганная гудением машины худая, наполовину облезшая кошка.
Ирина одна выходит из машины, в руках у нее два больших свернутых целлофановых мешка, на шее болтается респиратор.
— Вы, пожалуйста, побыстрее соберите только самое важное... Мы через час за вами вернемся, — говорит высунувшийся из автобуса дозиметрист, в руках которого бешено трещит зашкаливший дозиметр.
— В вашем районе сейчас рентген — полтора… Да наденьте же респиратор! Что он у вас для красоты, что ли?!.
Ирина не отвечает, ибо ком, подступивший к горлу еще при въезде в город, почти полностью перехватил дыхание. Она пытается надеть респиратор, но тут же срывает его. И, уже не обращая внимания на отъезжающий автобус и друзей, провожающих ее взглядами, входит в дом. Открывает квартиру.
В зашторенной и будто только что оставленной комнате она опускается на диван, задев при этом гитару, которая издает жалобный протяжный стон. И теперь, глядя на милые мелочи безвозвратно минувшей жизни, она понимает, что годы, прожитые здесь, были самыми наполненными и счастливыми.
— Ox!.. — со стоном прорывается закрывший горло ком.
Слезы горохом покатились по щекам. Ирина, не вытирая их, встает. Отдергивает шторы и тюль, открывает окно, в которое вместе с неестественной давящей тишиной врывается далекий голос из динамика, сообщающий о «наших достижениях...». Забыв о предупреждении дозиметриста, она садится, как прежде, на подоконник. И смотрит на высохший лес за окном, над которым летит пятнистый вертолет, долгим шлейфом распыляя что-то за собою.
Ирина выносит из квартиры длинный целлофановый мешок, забитый книгами, бумагами и прочими вещами, сверху которых лежит семейный альбом, а сбоку торчит пушистая песцовая шапка. Ставит мешок у подъезда. Возвращается за следующим. На первом этаже ее внимание привлекает тетрадный лист, прикрепленный к дверям одной из квартир. Она подходит. На листе кривыми крупными буквами написано: «Стучите громче! Не слышу...»
Ирина стучит. За дверью послышался стон и слабый кашель. Она пытается открыть дверь. Безрезультатно. Мгновение она стоит в растерянности. Но тут у подъезда сигналит вернувшийся автобус. Ирина выбегает и возвращается с Василием и НикНиком. Парни дружно налегли на дверь, которая, затрещав, распахнулась. И они буквально ввалились в запущенную квартиру, где в комнате на тахте лежит бледная, как смерть, сухая старушка. Ирина бросается к ней:
— Господи! Бабушка, вы живы?!.. Почему же вы здесь?.. Почему не уехали со всеми?..
Та, покашливая и безразлично глядя на внезапных гостей, слабым голосом просипела:
— Дети велели остаться... квартиру постеречь, пока они вернутся... из этой... эвакуации...
— Как же она жила здесь все это время?!. Ведь свет и воду давно отключили, — вполголоса ужасается НикНик, оглядывая квартиру.
— Смотри, — показывает Василий на стол, где стоит чайник, пустая банка сгущенки, стакан с остатками воды, в тарелке рядом лежит маленький кусочек сухаря, и шепчет НикНику, — людям животных жаль было оставлять, а эти про мать забыли, сволочи!..
* * *… Ирина проходит парком перед Верховным Советом, у которого, так же плотно окруженные омоновцами, стоят патриоты Руха. Не доходя до здания Минздрава, спрятавшегося в глубине парка, она тяжело опускается на скамейку в тени векового каштана, немного передохнуть. На тенистых аллеях парка много отдыхающих стариков, нарядных детей. То тут, то там между деревьев мелькают породистые псы в сопровождении своих горделивых хозяев. Недалеко от Ирины бегает за голубями полнощекий мальчуган. А ей вспоминается ...
* * *... Кичеево. Двор маленького, почти затерянного в лесу пионерского лагеря «Рассвет», куда Ирина в очередной раз приехала навестить сына.
— Сейчас он придет. Одевается, — говорит ей старенькая няня.
— А что, у вас сегодня банный день? — спрашивает Ирина.
— Теперь чуть не каждый день у нас — банный... Все ждем, когда эшелон нам выделят... Из Киева постоянно звонят, чтоб готовы были... Вот и готовим детей для отправки каждый день почти...
