Роберт Масси - Николай и Александра
В письме от 15 декабря 1917 года, адресованном Анне Вырубовой, императрица отмечала: «Чудные дни – яркое солнце, все розовое блестит – инеем покрыто, светлые лунные ночи. Наверное, идеально на горе, а они бродят по двору… Вяжу Маленькому [Алексею] теперь чулки, он попросил пару, его в дырах… Я своим людям делаю, все теперь нужно. У Папы [государя] брюки страшно заштопаны тоже, рубашки у дочек в дырах… У Мамы [императрицы] масса седых волос. Анастасья очень толстая (ее отчаяние), как Мария раньше была, большая, крупная до талии, потом короткие ноги – надеюсь, что растет еще. Ольга худая, Татьяна тоже».
В декабре ударили сибирские морозы. Термометр упал ниже 50° мороза по Цельсию. Реки затянулись льдом; ни двойные рамы, ни стены не защищали от стужи. Угловая комната, в которой спали великие княжны, превратилась, по словам Жильяра, в настоящий ледник. Целый день в гостиной топилась печь, но температура в доме не поднималась выше 12 °C. Сидя у окна, императрица зябла и едва шевелила окоченевшими пальцами, с трудом державшими вязальные спицы.
Для Алексея Николаевича зима была порой веселья, домашнего тепла и уюта. 18 января 1918 года он радостно извещал Анну Вырубову: «Сегодня 29 град. мороза, и сильный ветер, и солнце. Гуляли – ходил на лыжах по двору. Вчера играл с Татьяной и Жиликом [Пьером Жильяром] французскую пьесу. Все готовят еще другие комедии. Есть у нас хороших несколько солдат, с ними я играю в караульном помещении в шашки… Пора идти к завтраку… Храни тебя Господь. А.».
Всю зиму наследник был здоров и весел. Несмотря на холодную погоду, он ежедневно гулял с отцом, надев валенки, пальто и шапку. Часто их сопровождали великие княжны в своих серых костюмах и темных меховых шапочках. Пока государь быстрым походным шагом прогуливался из одного конца двора в другой, дочери едва поспевали за отцом. Алексей Николаевич заглядывал в сараи, подбирая ржавые гвозди и обрывки бечевки. «Пригодится», – объяснял он наставнику. После второго завтрака он ложился на диван, а Жильяр в это время читал ему вслух. Потом снова выходил во двор и гулял с отцом и сестрами. Вернувшись домой, государь занимался с сыном историей. В четыре подавался чай. Затем, писала Вырубовой Анастасия Николаевна, «сидим много на окнах и развлекаемся, глядя на гуляющих».
Для четырех великих княжон – сильных и здоровых девушек (зимой Ольге исполнилось двадцать два года, Татьяне – двадцать, Марии – восемнадцать и Анастасии шестнадцать) – жизнь в губернаторском доме была сплошной скукой. Чтобы как-то развлечь девочек, Жильяр и Гиббс ставили с ними сценки из пьес. Скоро все захотели участвовать в домашних постановках. Государь и императрица тщательно составляли программы спектаклей. В пьесе А. П. Чехова «Медведь» Николай Александрович исполнял роль помещика Смирнова, Алексей Николаевич соглашался на любую роль, какую ему предлагали, и, приклеив бороду, сиплым голосом произносил нужные реплики.
Лишь лейб-медик Е. С. Боткин отказывался от активного участия в постановках. Он просил «оставить себе роль зрителя, которых и так было немного, – вспоминает его дочь, – но однажды Алексей Николаевич после обеда подошел к нему и с серьезностью делового человека сказал:
– Мне надо вам кое-что сказать, Евгений Сергеевич.
После этого он взял моего отца под руку и пошел с ним взад и вперед по зале. Дело заключалось в том, что Алексей Николаевич просил моего отца взять на себя роль в следующем спектакле. Мой отец сперва отказался, но Алексей Николаевич так просил его сделать это для него, что это будет роль старого доктора, очень легкая, что мой отец согласился».
После обеда семья и приближенные дружно собирались у огня, пили чай, кофе или какао, чтобы согреться. Император читал вслух, остальные играли в тихие игры; великие княжны занимались рукоделием.
В Рождество узники особенно почувствовали свое единение. «Государыня и великие княжны в течение долгого времени готовили по подарку для каждого из нас и из прислуги, – вспоминал П. Жильяр. – Ее Величество раздала несколько шерстяных жилетов, которые сама связала». Во время литургии в Рождество дьякон по приказанию священника, отца Васильева, провозгласил за молебном многолетие царской семье по старой формуле. Это вызвало бурю в солдатской среде, как пишет Н. А. Соколов. Священника едва не убили. Солдаты постановили запретить царской семье посещать церковь. Это было тяжким ударом для всех, особенно для государыни: теперь можно было молиться только дома под наблюдением солдат. Надзор стал строже, начались притеснения.
Однажды после того, как была установлена внутренняя охрана, вспоминал один из стражей, «часов около 11 вечера я вышел в коридор и услышал вверху необычайный шум… В этот день у Романовых был какой-то семейный праздник, а обед у них затянулся до поздней ночи, – шум все усиливался, и вскоре по лестнице сверху стала спускаться веселая компания, состоявшая из семьи Романовых и их свиты, разодетая в праздничные наряды. Впереди шел Николай, одетый в казачью форму с полковничьими погонами и черкесским кинжалом у пояса. Вся компания прошла в комнату преподавателя Гиббса, где и повеселилась до 2 часов ночи». Утром охранник доложил об этом своим товарищам. Солдаты зашумели: «Их надо обыскать. У них есть оружие». Кобылинский подошел к Николаю Александровичу и изъял у него кинжал.
После этого эпизода произошел другой. По мере большевизации Тобольска солдаты 2-го полка становились все более враждебно настроенными к царской семье. Они выбрали солдатский комитет, который то и дело вступал в конфликт с полковником Кобылинским. Вскоре, по словам П. Жильяра, «солдатский комитет… решил большинством… 100 голосов против 85 уничтожить офицерские и солдатские погоны». Сначала государь отказался повиноваться. Полковничьи погоны он получил от отца, императора Александра III, и никогда, даже будучи Верховным главнокомандующим Русской армией, не присваивал себе более высокого чина. Как отмечает Н. А. Соколов, Кобылинский долго боролся с солдатами, грозя им и английским королем и германским императором. Солдаты стояли на своем и угрожали государю насилием. «Генерал Татищев и князь Долгоруков, – писал Пьер Жильяр, – подошли к государю и стали умолять его снять погоны во избежание бурных выпадов со стороны солдат. У государя чувствуется движение протеста, затем он обменивается взглядом и несколькими словами с государыней, овладевает наконец собой и покоряется ради своих близких… Государь надел свою теплую черкеску, которая носится без погон, а Алексей Николаевич спрятал свои погоны под башлык».
Преданный царской семье Кобылинский более не в силах был терпеть. Давая впоследствии показания следователю по особо важным делам, он рассказывал: «Нервы были натянуты до последней крайности… Я не выдержал. Я понял, что больше нет у меня власти, и почувствовал полное свое бессилие. Я пошел в дом и попросил Теглеву [няню] доложить царю, что мне нужно его видеть. Государь принял меня в ее комнате. Я сказал ему: „Ваше Величество, власть выскользает из моих рук… Я не могу больше быть вам полезным. Если вы мне разрешите, я хочу уйти. Нервы у меня совершенно растрепались. Я больше не могу“. Государь обнял меня одной рукой… Он сказал мне: „Евгений Степанович, от себя, жены и детей я прошу вас остаться. Вы видите, мы все терпим. Надо и вам потерпеть“. Потом он обнял меня, и мы поцеловались. Я остался и решил терпеть». Решение Кобылинского оказалось на руку государю, поскольку 8 февраля 1918 года солдаты решили, что Панкратов и Никольский должны оставить свои должности. Одновременно большевистское правительство объявило демобилизацию. Жильяр записал в своем дневнике: «Среда 13 февраля. Государь объявил мне, что вследствие демобилизации несколько сроков призыва отпущено по домам. Все старые солдаты, самые лучшие, таким образом от нас уйдут. Государь этим, по-видимому, сильно озабочен; эта перемена может иметь для нас очень неприятные последствия». Два дня спустя он отметил: «Некоторые солдаты уже уехали. Они приходили тайком проститься с государем и царской семьей».
