А. Махов - Микеланджело
— У каждого из нас свои заботы, — принялся объяснять Гонзага. — Ужель вам мало светового дня? Смеркается. Какая тут работа?
— Не вам, любезный, поучать меня. В Сикстине я не потерплю обмана и не держу вас боле, кардинал. Ступай и ты, дель Пьомбо Себастьяно!
— С каких-то пор помехою я стал? — недовольно спросил тот.
— Об этом знаешь ты и сам прекрасно, вбивая между мной и папой клин.
— Помощником хочу я быть.
— Напрасно. Я смолоду работаю один.
— Друг другу надо помогать, — угрюмо промолвил дель Пьомбо.
— Мы квиты. Тебе я помогал, как никому. Мои рисунки все тобой забыты?
— Обидно мне. Попрёки ни к чему.
— С твоей обидой зависть неразлучна, а потому тобою движет зло, которое с искусством несозвучно. Так знай, оно не просто ремесло, но и порывов добрых побудитель.
— Так вот как ты заговорил, непогрешимый мудрый наш учитель!
— Оставь. Учить желанья нет и сил. С самим собою разобраться впору.
Тогда дель Пьомбо решил ударить побольней, зная о его неприязни к знаменитому литератору:
— Прав Аретино, что в кругу друзей тебя подверг жестокому укору…
— О нём напоминать мне здесь не смей!
— Уж больно ты заносишься, приятель. А чем же плох отважный «бич князей», прославившийся всюду как писатель? Но кровью руки он не обагрил…
— Несчастный, убирайся вон отсюда, пока тебя взаправду не прибил, как подлого двурушника. Иуда!
К дель Пьомбо подошёл Урбино.
— Чего стоишь? Вот Бог, а вот порог — иль пришибу без шума и огласки.
— Попробуй тронь! — ответил тот, ретируясь. — Тебя пора в острог.
Они остались одни в капелле.
— Поставь мне на леса свечу и краски, — приказал Микеланжело. — Известка не усохла ли? Проверь.
— Она свежа, — заверил Урбино, — раз в полдень слой положен.
— Иди домой. Закрой плотнее дверь. Сейчас я говорить не расположен — мне надо одному побыть в тиши.
— Но, мастер, я…
— Ступай! Иль быть нам в ссоре, — и он по ступенькам поднялся на леса.
Взяв лежащую там палитру и кисть, он никак не мог приступить к росписи — настолько стычка с дель Пьомбо его вывела из себя. Он задумался. Если разобраться, он чужаком живёт в своей отчизне, где мерзка и глумлива мира суть. Судьбою поднят он на дыбу жизни, и нескончаем на Голгофу путь…
Пока он размешивал краски на палитре, в голове роились грустные мысли: «От прытких палачей невольно взвоешь, а клевета, как оспа, на лице. Её ничем не ототрёшь, не смоешь, и в гроб сойдёшь с позором на челе».
Выбрав нужный тон, он вплотную подошёл к стене.
— А судьи кто? — прозвучал гулким эхом его вопрос в тишине. — Подлецы с ворами. Им наизнанку душу подавай, чтоб в ней копаться грязными руками.
Нет, он ещё с ними поборется, и в его сознании мелькнула дерзкая мысль…
— Стена, посыл последний принимай!
Быстрыми мазками он принялся писать автопортрет: содранная кожа в виде лица-маски, выражающей боль и страдание. Этот странный автопортрет он пририсовал к левой руке святого Варфоломея, в котором легко узнаваем главный клеветник Аретино с характерным лысым черепом.
Стало темнеть, и пришлось зажечь свечу. Отойдя на шаг от стены, чтобы получше разглядеть написанное, Микеланджело перекрестился и произнёс вслух, словно разговаривая с самим собой:
— Прости, Господь, что, упредив решенье, себя заране поместил в аду. Мне не дождаться часа искупленья — я был не раз с тобою не в ладу.
Спускаясь вниз, он оступился. От резкого движения голова пошла кругом, и свеча выпала из рук. В кромешной темноте послышались шум падения и стон. Резко распахнулась дверь, и в освещённом проёме возникла фигура Урбино. Увидев распластанного на полу мастера, он закричал:
— Врача! Он в папской был опочивальне.
Вбежала стража с фонарями. Урбино склонился над Микеланджело, стараясь понять, что с ним.
— Я только вышел, дверь слегка прикрыв. Ужели всё, и вот конец печальный?
От лежащего на полу Микеланджело послышалось бормотанье:
— Пришла за мной…
— Он что-то шепчет. Жив! — радостно закричал Урбино.
Вбежал доктор Ронтини.
— Всем расступиться! Больше света! Тише, — и он нагнулся над лежащим мастером. — А кости целы, хоть удар силён. Хрип, пена изо рта, пульс еле слышен. Буонарроти!
Доктор привстал:
— Без сознанья он. Соорудите из плащей носилки!
— Домой не донести его живым, — запричитал Урбино. — О Господи, трясутся все поджилки!
Обернувшись к стражникам, Ронтини приказал:
— В соседний зал несите! Там решим. Приподнимайте очень осторожно!
Стража вынесла мастера из капеллы, высоко подняв на руках, словно воина с поля брани.
Тронув Ронтини за рукав, Урбино указал ему на стену:
— Глядите, доктор! Вон портрет его.
Ронтини подошёл поближе.
— Непостижимо! Господи, как можно так вывернуть себя же самого? Какая сила самобичеванья и боль за грешный мир в чертах лица! — Ронтини перекрестился. — Дай Бог, чтоб людям странное посланье не стало бы последним от творца.
Узнав о случившемся, в капеллу вбежали взволнованные придворные.
— Самоубийство иль несчастный случай? — спросил Гонзага.
— Да говорите, доктор! — взмолился Бьяджо. — Страх какой.
— Я верю в организм его могучий, и передайте папе — он живой.
Но тут Урбино не выдержал:
— Чего раскаркались, воронья стая? Он всех вас, сволочей, переживёт!
К нему подошёл дель Пьомбо:
— Тебя, брат, укусила муха злая?
— С кем разговариваешь, обормот! — возмутился Гонзага.
— Вы довели его до исступленья своим паскудством, сукины сыны!
Кардинал в ответ пожал плечами:
— Он пьян или объелся белены.
Стараясь его успокоить, дель Пьомбо по-дружески посоветовал:
— Чего ты распаляешься, приятель? Оставь свой неуместный дерзкий тон.
Но Урбино не поддался на уговоры:
— Сюда лишь папа, наш работодатель, имеет доступ. Вы, мерзавцы, вон! — и он схватил железный прут. Увидев, что малый готов от угроз перейти к делу, все поспешно покинули капеллу.
* * *
Дома, придя в себя, Микеланджело никого не хотел видеть. Но с помощью толкового Урбино доктору Ронтини удалось через окно проникнуть в спальню мастера и уговорить принять кое-какие успокаивающие лекарства. Дело-то было серьёзное, поскольку шестидесятишестилетний художник упал почти с десятиметровой высоты на каменный пол. К счастью, не был повреждён тазобедренный сустав. Но удар был столь силён, что вызвал нарушение внутренних органов и перелом берцовой кости, приносящий нестерпимую боль. Пришлось наложить на сломанную ногу шины.
Друзья окружили его вниманием и заботой, а от папы то и дело появлялся посыльный с гостинцами и пожеланием скорейшего выздоровления. Он изо дня в день ждал появления Виттории, приказав Урбино навести в доме чистоту и порядок. Но маркиза Колонна не смогла, видимо, преодолеть сословные предрассудки. Навестивший его вездесущий португалец де Ольянда рассказал, что она денно и нощно молится о нём и его выздоровлении. Он был благодарен ей за поддержку в трудную минуту и передал с гостем посвящённый обожаемой донне мадригал, который сочинил в дни болезни:
