А. Махов - Микеланджело
И он ищет эти ключи, глубоко сознавая, что только вера способна вырвать человека из бездны отчаяния, в которую он неминуемо попадает в моменты политических, экономических и духовных катаклизмов. Но как одолеть зло? И Микеланджело снова идёт навстречу людям. В нарушение общего замысла он готов пойти даже на сделку с собственной совестью, показывая, как откуда-то сверху, с потолка Сикстинской капеллы с её ветхозаветными историями на алтарную фреску льётся ослепительный свет надежды на спасение — это, согласно Евангелию от Марка, на людей снисходит Святой Дух в виде голубки.
Безусловно, это была уступка официальной доктрине. Не исключено, что сам папа Павел упросил Микеланджело пойти на этот шаг ради спасения алтарной фрески, вызвавшей смущение у священнослужителей. Но после реставрации, проведённой в Сикстинской капелле в конце прошлого столетия, фреска обрела свой первозданный вид. Память о той уступке с появившейся голубкой хранит копия Марчелло Венусти, одного из учеников мастера, которую тот написал на холсте в серовато-дымчатых тонах (Неаполь, Каподимонте).
Эта копия являет собой первый пример начавшегося повсюду сознательного искажения известного сюжета в угоду требованиям, навязанным искусству идеологами Контрреформации. Появилось множество таких «исправленных» копий в различных странах Европы на волне повсеместного наступления клерикальной реакции. Пожалуй, только Рубенс не пошёл ни на какие уступки и написал в 1614 году в духе Микеланджело свой «Страшный суд» (Мюнхен, Старая пинакотека).
* * *
Папа Павел живо интересовался работами в Сикстине, но зная о нетерпимости мастера к присутствию посторонних во время росписи, старался появляться там только в отсутствие художника. Вняв уговорам Гонзаги и Бьяджо, которым не терпелось взглянуть на фреску, он как-то пришёл в капеллу к концу дня, где через леса у алтарной стены проступала сочная бездонная синева.
— Да, скоро фреску будем освящать. Не зря молился — близко завершенье.
— Со всей Европы понаедет знать, — поддакнул папе Гонзага, — и к празднествам идут приготовленья.
— Таких хлопот, — подтвердил Бьяджо, — наш двор ещё не знал: намечены приём, балы, гулянья и напоследок римский карнавал.
Довольный папа подошёл к алтарной стене. За ним последовали Гонзага и Бьяджо.
— Мы оправдаем ваши ожиданья, — заверил папу уверенным тоном кардинал. — В окрестные деревни к мужикам гулящих девок вывезем на время…
— Весь Рим заполонили шлюхи. Срам! — не мог не возмутиться папа. — Подале от соблазна сучье племя. Лишь здесь для нас покой, благообразие…
Он вдруг остановился, стараясь что-то вспомнить, и, обратившись к Бьяджо, спросил:
— Напомни-ка, зачем сюда пришли?
— Хотели вы взглянуть на безобразие.
— Рехнулся. Что ты говоришь, балда? — возмутился Павел. — Да это же Сикстинская капелла!
— Вы сами давеча…
— Ах да. Не ной! Мышиная возня мне надоела, — и папа обратился к кардиналу. — Ты в коридоре у дверей постой. На днях я Микеланджело поклялся, что без него закрыт в Сикстину вход. Зачем я только с вами увязался? Ох, не ровен час мастер подойдёт!
— Покараулю — вздорного он нрава, — с готовностью ответил Гонзага, удаляясь.
— Так где твой лик? Показывай, герой, — приказал папа.
— А вон в аду Минос, стоящий справа.
Павел с интересом стал разглядывать сцену сошествия в Аид.
— Чего ж серчать? Ты вышел как живой, хоть корчишься в объятиях удава.
— Ославил и не посмотрел на чин, — захныкал тот. — Я умолял, чуть не в ногах валялся!
— Ты сам его сподвигнул на почин, когда куда не надобно совался, без умолку болтая языком.
Павел поднялся на две ступеньки и принялся рассматривать почти готовую роспись со множеством обнаженных мужских и женских тел, пытающихся из последних сил удержаться в чистилище.
— Ба, сколько лиц знакомых! А похожи. Весь льстивый двор представлен нагишом. Меня не видно… Слава тебе Боже!
— Так пособите мне! Пошла молва, насмешки, — слёзно взмолился бедняга Бьяджо. — Оградите от напасти!
— Как пособлю я, дурья голова? — с хитрецой в голосе ответил Павел. — Над преисподней не имею власти. Будь ты в чистилище — куда б ни шло.
Папа посмотрел на обескураженного Бьяджо, словно стараясь убедиться, насколько точно он с его крючковатым носом изображен на фреске.
— Хоть сатана в аду делами правит, ты влез в историю чертям назло, и эпитафия тебя прославит.
— Не пишут эпитафии живым, — чуть не плача, возразил Бьяджо.
— Не нам с тобой судить. А вот художник не терпит ни подсказку, ни нажим.
— Он всех придворных очернил, безбожник!
Павел задумался.
— Забросил камешек в наш огород, грозя нам, грешным, карой неизбежной. От нас ему и ласка, и почёт. Когда ж угомонится дух мятежный?
— Да разве это фреска?! — воскликнул обиженный и хныкающий придворный. — Сущий бред, написанный в горячечном экстазе!
Вбежал Гонзага:
— Явился мастер в довершенье бед! С дель Пьомбо лается у коновязи.
Павел оторопел и заметался.
— О Господи, мы словно в мышеловке! Гонзага, действуй же! Чего ты стал? А всё наветы ваши и уловки. Я из-за вас как кур в ощип попал…
Подобрав сутану, папа и Бьяджо поспешно удалились через боковую дверь. Едва она закрылась за ними, как вошёл разгневанный Микеланджело в сопровождении Урбино и дель Пьомбо. Стоящий у входной двери Гонзага пытался что-то сказать в своё оправдание.
— Не лгите! — оборвал его мастер. — Заперта была капелла. Шпионите? Да я не так-то прост и не позволю вмешиваться в дело. Впредь будет у двери швейцарский пост.
— У каждого из нас свои заботы, — принялся объяснять Гонзага. — Ужель вам мало светового дня? Смеркается. Какая тут работа?
— Не вам, любезный, поучать меня. В Сикстине я не потерплю обмана и не держу вас боле, кардинал. Ступай и ты, дель Пьомбо Себастьяно!
— С каких-то пор помехою я стал? — недовольно спросил тот.
— Об этом знаешь ты и сам прекрасно, вбивая между мной и папой клин.
— Помощником хочу я быть.
— Напрасно. Я смолоду работаю один.
— Друг другу надо помогать, — угрюмо промолвил дель Пьомбо.
— Мы квиты. Тебе я помогал, как никому. Мои рисунки все тобой забыты?
— Обидно мне. Попрёки ни к чему.
— С твоей обидой зависть неразлучна, а потому тобою движет зло, которое с искусством несозвучно. Так знай, оно не просто ремесло, но и порывов добрых побудитель.
— Так вот как ты заговорил, непогрешимый мудрый наш учитель!
— Оставь. Учить желанья нет и сил. С самим собою разобраться впору.
Тогда дель Пьомбо решил ударить побольней, зная о его неприязни к знаменитому литератору:
