Емельян Кондрат - Достался нам век неспокойный
Героя Испании назовут впоследствии героем и Халхин-Гола, где он будет руководить действиями авиации. Один из первых дважды Героев Советского Союза, он станет генерал-инспектором ВВС, а затем помощником начальника Генерального штаба Красной Армии по авиации.
Чувствуя приближение фашистской грозы к границам Родины, весь уйдет в работу, даже койку прикажет поставить в кабинете, где будет проводить скупые часы отдыха. В Великую Отечественную уже не раздастся его выразительный голос. До ее начала он не дожил...
... Возвращается Пумпур. Вылетать сейчас же. Обсуждаем маршрут. Собираем пожитки. Расходимся к самолетам.
- Справа будет Ла-Манча, - напоминает напоследок Ковалевский, - так что смотрите...
Внизу - рыжая земля, покрытая кустарниковыми зарослями, речушки в плоских берегах. Иногда в гордом одиночестве ослепительно сверкнет белизной на солнце замок - молчаливый хранитель средневековых тайн. Начинаются холмы Ла-Манчи, сиротливые деревеньки. А вот и мельница с застывшими черными крыльями. Не ее ли атаковал - пика наперевес - легендарный Дон-Кихот Ламанчский на своем Росинанте, не здесь ли ковылял за ним на осле его строптивый и верный оруженосец Санчо Панса? Не под теми ли огромными деревьями, ослабив ремни доспехов, размышлял идальго о жизни, о добре и зле, вздыхал о даме своего сердца Дульцинее Тобосской? Михаил Кольцов рассказывал о поездке в эти места: есть такая деревня Эль-Тобосо "владения" Дульцинеи...
Бедный рыцарь печального образа, благородное, негодующее сердце! Если бы ты мог посмотреть теперь, - сколько на земле твоей зла!..
На одном из промежуточных аэродромов встретил родную душу: комэска из Житомирской бригады Сальникова. Здесь шла усиленная работа по сборке прибывающей из СССР техники, обучению испанских летчиков.
Через несколько месяцев, возвращаясь под Мадрид, я встречу ребят отсюда, и они расскажут:
- Погиб Сальников. Испытывал биплан после сборки, вошел в пике - и вдруг отвалились два правых крыла. Болты были подпилены. Поработала пятая колонна...
А пока что Сальников жив, радуется встрече и щедро обезоруживает земляка, жалующегося на плохое колесо.
- Ну так возьми с моего самолета. Эй, Логвиненко, и ты, Педро, смените ему, черт побери, это колесо...
На место прибыли - дело шло к вечеру. Все вокруг было сплошь золотым. Пожелтели от долгого летнего зноя травы и деревья. Ярко-оранжевые мандарины и апельсины - всюду. Сияли, как маленькие солнца, сквозь червонные листья, лежали под деревьями, высились огромными кучами.
Приземлились с трудом на узкую полоску дороги. Аэродром еще не закончили. Крестьяне рубили сахарный тростник, относили за намеченную границу, возили на мулах в больших корзинах песок, ровняли, трамбовали.
Зарулив машины под золотые деревья, замаскировав их длинными стеблями тростника, направляемся к нашим "аэродромщикам". Они уже оставили работу, успели сойтись, встречают по-крестьянски спокойным изучающим взглядом, молчаливо.
- Салуд! - приветствуем их, подходя,
- Салуд, камарадо! - Долго еще работать?
- Заканчиваем.
Высокий, тощий старик с впалыми небритыми щеками идет под дерево, возвращается, молча протягивает поррон - сосуд с длинным узким горлышком.
Это у нас еще неуверенно получается - пить из него по-испански, но все же кое-как выходит. Подняв высоко над головой поррон, ловим ртом тонкую струйку вина.
- Бьен! Хорошо!
Наблюдают за нашими неловкими попытками, молчат. Наконец спрашивают;
- Вы откуда?
- Русские, - отвечает за нас Галеро.
- Помню, - Матюнин хочет оживить беседу, - в Москве пробовал вино такое - "Малага". Так вот откуда оно! Из ваших солнечных плодов.
Старик качает головой, с грустью говорит, а Галеро, как может, переводит нам:
- Малага - это не вино, а кровь. Оглядывается на своих, они разом отзываются:
- Теперь другое время.
- Вот оно гниет - золото.
- Тут за жизнью недосмотришь, не то что... Старик перекрыл их голоса:
- Ждали настоящей жизни. Крестьянин, сколько существует на земле, все ждет лучшей жизни. Республика началась, и про крестьян говорили, про землю. А тут эта война... Ох люто возвращается старое, люто...
- Да еще и как люто! - выступает вперед невысокий, юркий, в широкополой шляпе. - Мне брат рассказывал: эти, которые у Франко, согнали в одном селе всех женщин, груди стали отрезать. Что же это такое? - -он растерянно оглядывается на своих, словно ища ответа.
- У меня родственник из Севильи. Видел, как в рабочем поселке раненого республиканца связали, положили на дорогу и начали танком ездить туда-сюда.
Вспомнился Володя Бочаров.
- Фашисты! - говорю.
- Фашисто, фашисто! - дружно кивают крестьяне.
- Маркизы против крестьян, - размышляет вслух молчавший до сих пор круглолицый парень. - Наш вот тоже сбежал к франкистам.
- Разве одни маркизы режут? Они, может, вовсе не марают рук этим, а режут такие с виду, как и мы.
- С виду только. Стал бы ты резать?
- Мы земледельцы, - задумчиво вставляет круглолицый. - Землю поим добром.
- Среди них вроде нет земледельцев? - не отстает тот, что в шляпе.
- Как же так? - вскидывает на нас глаза старик с впалыми щеками. Казалось, все люди как люди. Жили, трудились, детей любили. А война занялась - и столько зверья. Откуда и отчего?
Мы объясняем как можем этим измученным и многого еще не понимающим людям. По крайней мере, они твердо усвоили одно: фашизм - это злейший враг всех трудящихся.
... Аэродром в лощине. Слева и справа горы, а взлетать - на Средиземное море. Отсюда километров сто до Гибралтара.
На другой день пришли машины с техниками. Начали завозить горючее, боеприпасы...
Матео - это он прилетел тогда на крыле, держась за расчалки, - ужасно привязался ко мне. Старается предупредить любое желание, самоотверженно ухаживает за самолетами звена. Немногословный. Я сам уже могу объясниться по-испански, но Матео служебный разговор ведет только по-русски, и любимое его слово "порядок". По утрам, когда техники докладывают о готовности самолетов, он рапортует по-своему, короче всех, но так же надежно:
- Товарищ командир, порядок!
Не дай бог заметить ему о каком-нибудь пустяке. Он будет терзаться, казнить себя, он сделается почти больным от сознания того, что где-то недоглядел. Он весь - обнаженная совесть, наш Матео-маленький.
За каждым звеном закреплялась легковая автомашина, "чача", как называет ее Матео-большой, наш шофер. Он крупный и крепкий, подстать Квартеро, но если тот отличается суровой сдержанностью, то Матео-большой уродился весельчаком. Он добровольно взял на себя обязанности завхоза, спорторганизатора и еще много всяких иных. В его машине всегда для нас вино, фрукты и другая снедь, он добродушно ворчит, когда плохо едим, заботливо стелет одеяло на землю и предлагает прилечь после боя. А то покажет из дверцы машины мяч и плутовато-вопросительно подмигнет: погоняем?
