Леон Островер - Петр Алексеев
— Когда манифест будет?
В деревне Нелидово Алексеев зашел в кузницу. Кузнец бил молотом по раскаленному брусу, разбрызгивая белые искры, а за его спиной шел спор. Собственно, спора и не было. Невзрачный мужичонка волновался, говорил взахлеб, а тот, к кому он обращался, стоял спокойно, заинтересованно следя за работой кузнеца.
— Есть у тебя сердце или нет?!
— Отстань!
Увидев чужого человека, остановившегося в распахнутых дверях, мужичонка обрадовался:
— Спросим чужака! Филипп Степанович, спросим чужака!
— Отстань!
— Какой я чужак? — добродушно сказал Алексеев, стаскивая короб с плеча. — Сосед я, из Новинской.
Филипп Степанович лениво повернул к Алексееву свое бородатое лицо. Кузнец бросил брус в кадку — вода в кадке зашипела.
— Прохор! — схватил мужичонка кузнеца за руку. — Христом-богом прошу, наладь мне косу! Уже задуло с заката, того гляди дождя нагонит, а я еще с ржицей не управился. Прохор, христом-богом молю! Филипп Степанович маленько подождет — ведь он рессору в запас ладит.
— Чье вино, того и песни, — как-то безнадежно ответил кузнец, беря в руки щипцы.
— Прохор! Филипп Степанович!
Алексеев решил вмешаться.
— Ну и дела! — весело сказал он. — Мужику косить нечем, а кузнец рессору про запас кует. Филипп Степанович, по бляхе вижу, что ты сотский, тебе бы правду блюсти следовало, а ты своих обижаешь. Нехорошо, Филипп Степанович! Повременил бы ты со своей рессорой.
Филипп Степанович подошел к Алексееву.
— Ты кто будешь?
— Сказал тебе, из Новинской.
— Паспорт есть?
— Есть.
— Тогда топай с богом. А в чужие дела не мешайся.
— Филипп Степанович, христом-богом молю! — опять запричитал мужичонка. — Упущу нонешний день, не наверстаю!
Филипп Степанович отмахнулся от мужичонки.
— Ты чего сидишь? — прикрикнул он на Алексеева. — Сказано тебе, убирайся!
— А мне и здесь хорошо, — издевательски ответил Алексеев. — Посижу, полюбуюсь, как ты, толстопузый, народ обижаешь. Мошна, знать, у тебя большая, правишь тут, словно царь.
Филипп Степанович бросился к Алексееву с занесенным кулаком.
Алексеев успел вскочить на ноги и, схватив сотского в обхват, понес его к горну.
Тут случилось такое, чего Алексеев объяснить не смог. На него накинулись и кузнец и мужичонка. Они освободили сотского и так избили Петра Алексеевича, что он с трудом добрался до ближнего перелеска.
Новинская. Дома тоскливо. Ни деда, ни бабушки — померли; дядья и тетки разбрелись, разъехались. Отец где-то под Гжатском. По хозяйству делать нечего: после разделов и переделов осталось у Алексеевых полдесятины пашни. Петр в два дня справился с полевыми работами.
Ухабистая дорога, голые дворы — все как было, ничего не изменилось, только тише стало в деревне, народу меньше. Ни дружков, ни приятелей — разбрелись по белу свету. Мать стала еще суровее, работает со злинкой, словно кому-то в укор. Она стала суше и телом и сердцем.
Однажды она подсела к Петру и тепло спросила:
— Скушно тебе, сынок?
— Скушно.
— Женился бы.
— А я собираюсь.
— Высмотрел кого? Не Поликарпову ли дочку?
— Нет, мать, не Поликарпову дочку. В Питере у меня невеста. Она учительница.
— Из благородных? Или нашего сословия?
— Отец в генеральском звании.
— И за тебя идет?
— А я чем нехорош?
— Не тех кровей.
— Ей человек важен, а не каких он кровей. Она хорошая, очень хорошая!
— И за тебя идет?
— Что ты, мать, все сомневаешься! Горбатый я или чахоточный? Почему ей не пойти за меня?
— Не ровня ты ей, сынок. У нас все свою цену имеет: курица стоит двенадцать копеек, а корова двадцать, а то и все двадцать пять рублей. Так и люди: ей одна цена, тебе другая. Оттого и спрашиваю: за жар-птицей погонишься, только руки обожжешь.
Спорить не имело смысла.
Но этот разговор растревожил Петра Алексеева: его потянуло обратно в Питер. Да вот задерживает Пафнутий Николаев. Занятный парень! Он работал в Москве ткачом.
Парень грамотный, много читает, но все эти «Бовы-королевичи» его уже не удовлетворяют: он ищет других книг. Пафнутий Николаев прилепился к Алексееву.
— Научи, — приставал он. — Научи меня жить.
Исподволь, осторожно стал Алексеев говорить Пафнутию о рабочих кружках, о книжках, в которых пишут правду о жизни, рассказал о людях, которые посвятили себя народному делу.
Пафнутий Николаев с жадностью поглощал слова Алексеева.
Дал ему Петр Алексеев одну книжку, другую. Пафнутий их прочитал в один присест и загрустил.
— Петр, в твоих книжках действительно правду пишут. Но как сделать, чтобы эта правда к народу дошла? Чтобы она в каждой избе в красном углу висела?
— Попадешь в Москву, в кружок поступишь, и там тебя научат, как правду распространять.
— А где я этот кружок найду?
— Поищешь — найдешь…
16Куда было деваться русской женщине, если она хотела получить высшее образование, чтобы в качестве врача или агронома зарабатывать на хлеб насущный, чтобы не зависеть от мужа или семьи? Русские университеты женщин не принимали. Только за границу! Главным образом в Цюрих — этот швейцарский город в то время считался «средоточием мысли и свободы».
Цюрих — город тихий, с узкими улицами, готическими башнями и крепостными стенами, оставшимися от средневековья.
Все в Цюрихе располагало к учебе: много книжных лавок, много библиотек, много свободного времени; после десяти часов вечера замирала уличная жизнь и волей-неволей приходилось сидеть дома за зелеными жалюзи.
Но жить в Цюрихе и не ощущать влияния политической эмиграции было так же невозможно, как не слышать запаха хвои в сосновом лесу. Там Лавров выпускал свой журнал «Вперед», там анархист Бакунин шумно воевал с марксистами, там неистовствовал якобинец Ткачев и в своем журнале «Набат» громил и Лаврова и Бакунина.
В пансионе мадам Фриче жили десять девушек из России. Пансион считался дорогим. Навощенные полы, бархатные портьеры, тяжелая мебель, горничные в белых наколках, да и сама мадам Фриче — длинная, тонкая — с утра до отхода ко сну была одета так, словно с минуты на минуту ждала визита президента республики: черное платье со шлейфом, черепаховый лорнет на золотой цепочке. Ее белые волосы ниспадали на плечи искусно завитыми локонами.
Мадам Фриче долго присматривалась к своим пансионеркам. Лидия Фигнер — куколка: крохотный рот, синие глаза, ресницы длинные, фигурка гибкая. Александра Хоржевская то озорная, как мальчишка, то вдруг сложит ручки и посмотрит на тебя загадочным взглядом Монны Лизы. Бетя Каминская — глаза грустные, рот скорбный, а сердце золотое: зимою подарила прачке свое единственное пальто. А Варвара Александрова! Беленькая, хохотунья, не ходит, а подпрыгивает и всем шоколадки предлагает. Софья Бардина — лоб большой, глаза строгие и мудра — Руссо в юбке! Три сестры Субботины — розовощекие, пышноволосые — ангелочки! Только вот Ольга Любатович резковата… Не то что ее сестра Вера — тихоня с кротким лицом мадонны.
