Лев Копелев - Мы жили в Москве
Назым Хикмет, поэт и революционер, тоже побывал в заключении: двенадцать лет в турецких тюрьмах. После освобождения в 1951 году ему удалось бежать из Турции и добраться до Москвы… В начале двадцатых годов он учился в московской школе Коминтерна. С тех пор он свободно читал и говорил по-русски. Все, что он теперь видел, что узнавал о новых нравах, о новых особенностях московской жизни, его жестоко поражало: пышные мундиры, золотые погоны (он еще помнил, что «золотопогонники» было ругательным словом), нарядное однообразие театров, казенной живописи, казенной архитектуры; сановное барство, роскошный быт привилегированных чиновников и литераторов и нищета рядовых москвичей.
Всего болезненнее воспринимал он откровенный великодержавный шовинизм, хамское презрение к другим народам, возрождение националистических легенд, предрассудков, страстей.
Он поехал в Болгарию и там увидел, как болгарские сталинцы третируют своих турецких сограждан. Там настиг его первый инфаркт.
Но вопреки всему Назым продолжал верить в спасительность мировой социалистической революции, мечтал о красных флагах над родным Стамбулом. И оставался убежденным, последовательным интернационалистом. Когда он уже понял, что Москва изменила революционным идеалам, он продолжал надеяться, что где-нибудь в Гаване, в Риме, в Варшаве, в Багдаде эти идеалы могут возродиться.
Он сохранял вкусы двадцатых годов, с гордостью вспоминал, как читал свои стихи в Политехническом вместе с Маяковским; любил искусство Мейерхольда, Пикассо, любил живопись экспрессионистов, поэзию лефовцев. И в годы оттепели он помогал молодым бунтарям: художникам, скульпторам, режиссерам. Он радовался тому, что они рвутся «вперед к революционному прошлому». В его доме мы впервые увидели полотна Юрия Васильева и Владимира Вайсберга.
* * *Александра Яковлевна Бруштейн при каждой встрече поражала нас: восьмидесятилетняя, больная, глухая, почти слепая, она была неиссякаемо остроумна, смеялась над собой и над любыми авторитетами, умела так вышутить собеседника, что он не обижался и сам хохотал. До революции она была учительницей. Потом стала сотрудницей Отдела народного образования, ведала школами и библиотеками, сочиняла пьесы для детских театров. Нам нравилась ее книга воспоминаний. Она олицетворяла то деятельное просветительство, которое не только мы считали плодотворным. Литературовед М. Кораллов записал слова Бруштейн:
«Теперь яростно спорят о двадцатых годах. Для нас с мужем они всегда сохраняли бесспорность. Мы оставались убеждены, что этот период нашей жизни был самым трудным и одновременно счастливым, романтичным. Я открыла тогда сто семьдесят три школы и тридцать восемь библиотек».[5]
* * *Антал Гидаш юношей был бойцом венгерской Коммуны 1919 года; эмигрировал, в Москве стал РАППовцем, другом Фадеева и Суркова. Его стихотворение «Гудит, ломая скалы, ударный труд» — одна из популярнейших песен первой пятилетки.
С 1938 по 1944 год он был заключенным на Магадане. Для него так же, как для Назыма, были нераздельны революционные мечты его молодости и бунтарская поэзия 20-х годов. Он тоже пытался искать будущее в прошлом. Но когда он вернулся в Венгрию в начале 60-х годов, он и там оказался эмигрантом, одиноким пришельцем из другой эпохи.
* * *Елизавета Драбкина, дочь одного из ближайших сотрудников Ленина, участница гражданской войны, последняя подруга Джона Рида, отбыла семнадцать лет на сталинской каторге. И она так же, как Макарьев, была убеждена: главное дело — восстанавливать ленинские традиции.
Книги Е. Драбкиной «Черные сухари», «Повесть о ненаписанной книге», «Зимний перевал» были опубликованы в «Новом мире». Эти романтические повествования о Ленине и настоящих ленинцах дольше других легенд того времени оставались для нас достоверными свидетельствами.
Рукопись «Зимний перевал» редакция послала на отзыв в Институт Маркса-Энгельса-Ленина. Драбкина рассказывает: «У меня написано: «Я иду по Смольному, из одной двери выходит Владимир Ильич, здоровается: «Лиза, иди к нам чай пить, нам варенье привезли». На полях рукописи замечание рецензента — «Так просто?»»
Одна эпоха не узнавала свое начало в другой…
* * *Евгений Тимофеев — тюремный друг Л., инженер-кораблестроитель, комсомолец со времен гражданской войны, участник ленинградской оппозиции 1925–1927 годов, провел в тюрьмах, лагерях, ссылках почти четверть века, с 1928 по 1955 год с двумя короткими перерывами. Он прошел империю ГУЛАГа из края в край — от Соловков до Колымы. И он поверил, что Хрущев ведет партию вперед к ленинскому прошлому. Евгений считал себя последовательным марксистом и строго, рассудительно объяснял нам, как новое экономическое развитие нашей страны должно привести к построению настоящего коммунизма.
Он был участником и пропагандистом косыгинских реформ 1965 года у себя в НИИ и на предприятиях, куда он выезжал.
Его огорчали наши «ревизионистские», «либерально-идеалистические» сомнения. Он спорил с нами, продолжая верить, что мы можем и должны построить коммунизм.
Но разлучила нас только его смерть.
* * *Варлам Шаламов, один из самых талантливых, самых беспощадных художников — летописцев советской каторги, вспоминая двадцатые годы,[6] преображался, становился добрым, доверчивым, веселым, рассказывая о вечерах Маяковского и других поэтов, о диспутах Луначарского с Введенским, о первых спектаклях Мейерхольда, о красках и шумах московских улиц…
Его воспоминания помечены 1962 годом, то есть они писались одновременно с «Колымскими рассказами».
Смерть Ивана Макарьева была предвестием; вскоре начали умирать те иллюзии, которыми жил он, которые на время увлекли и нас.
* * *Книга Аркадия Белинкова о Юрии Тынянове (1961) — талантливый саркастический памфлет, направленный прежде всего против той части интеллигенции, которая в 20-е годы начала сотрудничать с советской властью, по наивности или по расчету поддерживая официальную идеологию.
Это дерзкое обличение встретило широкий, сочувственный отклик. Рецензия В. Шкловского в «Литературной газете» называлась «Талантливо!»
Для молодых читателей книга Белинкова стала первым снарядом, разрушавшим миф о двадцатых годах.
Первая книга воспоминаний Надежды Мандельштам, распространявшаяся в самиздате в 1964–1965 годах, покоряла прежде всего достоверным и поэтическим рассказом о страшной судьбе Осипа Мандельштама, о зарождении и «вызревании» стиха. Вместе с тем эта книга безоговорочно отвергала наши тогдашние иллюзии.
