Зиновий Коган - Эй, вы, евреи, мацу купили?
Беженцев принял Краснодар. Барак, где комната досталась Раппопортам, был с козой на крыше.
– Дурная примета. – сказала Светлана.
Но Раппопорт и пальцем не пошевелил. Он теперь играл на контрабасе в сохнутовском ульпане. С ним случилось то, что случалось теперь со многими. Пространство отторгало их. И гонимые освятили время. Время для них дышало свободой и смыслом.
Слово «алия» вобрало в себя Раппопорта со всеми его потрохами. Он влюбился в близкое будущее. Это как встреча в дороге – любовь без оглядки. И главное – выбор сделан. Не по воле рожден человек и не по воле умирает он, но по своей воле живет. Алия давала надежду. Илья играл на контрабасе, а Галя с Николаем переписывали слова.
Потерять – лэабэд
Прошлое – авар
Кто пришел? – Ми ба?
Я – ани
Ты – ата
Ну, разве что Светлана тем временем, гадала в Комитете беженцев: кому какой достанется участок под дом и сад. Она была неутомима, как сошедшие с ума. Еще не остыл пепел сожженного абхазами дома в Сухум, а она уже готова закладывать фундамент в Краснодаре между кладбищем в степи и тюрьмой, страдающей туберкулезом.
5.По краснодарским степям в ту весну гулял призыв сионизма.
У Ильи нездоровый блеск в глазах. Как лунатик, шагал он с транзистором, прижатым к щеке, в ушах звенел «Голос Израиля». Он сравнивал Черное море со Средиземным и Черное выглядело помойкой.
Раппопорты просились из России.
– В Израиле мы заработаем деньги, – сказал Илья жене своей Светлане.
Это звучало как разводное письмо. Утро. Три градуса выше нуля. Продрогшие деревья. Весна. Ветер сдувал с аэродрома пыль, пустынно было и безгласо, и расставание граничило с утратой смысла происходящего. Гнездо евреев и бомжей перед разлетом.
Жара и ослепительность Израиля для северной души морока.
Там-та-ра-ра-ра-там! Тара-рам-там!
И запрыгали холмы, как овцы.
Страна без сна. Беззаботные толпы сновали по набережным Тель-Авива, митинговали леваки на перекрестках улиц, танцевали марокканцы на площадях с «узи» за плечами. Цицит не в моде по сравнению с «узи».
Мы всегда умели окружать себя проволокой и врагами, – сказал сосед Раппопортов ватик Сеня Самарский. Он был в Москве «сиротой алии», здесь – профессиональный голодовщик. Платите – голодаю. Честняга, сбросил с костей своих все.
– Мы в том же небе, слава Богу. Соприкоснешься с вещью, не прикрепляйся близко к ней. Искушение… – философствовал он за пивом.
На складе металлолома им разрешили жить, работать сторожами и сваривать ограды.
– На Дизингофе мне стыдно, что я нищий русский, но когда я сижу здесь, у себя…
Приходили старики из Бейт-авот. В этом металлоломном кафе Николай читал стихи.
Небрит и колюч,
Я неспроста оставил в двери ключ.
– Хищная рифма! – выкрик.
Николай обустроился в голубятне с видом на хасидскую ешиву, где радиоголоса сторожевых собак разыгрывали переклички. Тель-Авив прел во влажной духоте.
В субботу Илья не играл на контрабасе. Люди с пейсами запрещали себе и другим играть в выходные. Но, как и тысячу лет назад, в их власти лишь придорожные камни и музыканты.
Иногда отношение человека с новым местом рождает безумие.
6.Николай мог бы в Сухуми рыбачить и писать стихи, но случилась война. В Израиле его снайперский глаз рано или поздно приведет его в десантники, когда на складе кончится металл.
Он обрастал друзьями и любовью. Русская любовь отверженных. Потому что чужая страна – всегда метафора своей.
Слова влетали в голубятню продрогшие и настороженные, припорошенные расставанием.
Легко проснуться и прозреть,
Словесный сор из сердца вытрясть.
Базарные окрики «Шекель! Шекель!! Шекель!!!» будили голодных спозаранку. Из голубятни видны редкие деревья и плоские крыши – ужимки наспех выстроенного города.
Когда разгулялось и утро собралось с духом, Николай подписал контракт с цахалом.
Последний тест на озере Кинерет – антитеррор. Антитеррор – это убить другого.
– Брод, Пауков, Раппопорт, Иванов и Богомольный! Равняйсь! Кто мочится во сне, признавайся сразу, – сказал на иврите лейтенант Пинхасов. – Вопросы есть?
Они валились с ног от беготни туда-сюда. В первую ночь на блокпосту снился вчерашний день.
Днем Пинхасов учил стрелять из «узи» Иванова.
Рота на защите израильской границы.
– Будем бить «духов», – сказал Вася Пауков, рыжий штангист легчайшего веса.
Холмы Ливана синели на горизонте, как на плохом телеэкране. Хотелось сродниться с землей и зарыться в нее от солнца и неизвестности.
– Раби, – обратился к лейтенанту Брод, – у Иванова очки упали.
– Лейтенант, – спокойно поправил лейтенант.
– Раби, он очкарик.
Брод будто издевался над лейтенантом.
– Как ему не стыдно, – серьезно сказал лейтенант. – Есть две постыдные вещи: мочиться под себя и носить очки.
Минута молчаливого размышления над каменистым полем и заросшими холмами.
Минные поля ограждали себя от кровных братьев, ибо надоело Земле глотать кровь. В лесу растяжки между деревьями заросли паутиной и теперь земля ненавидела человека.
И когда никто не хотел умирать, пришла музыка хезболлах. Не фонограмма пуль, не какая-то симфоническая фанера, но ухнул гранатомет. Лейтенанту Пинхасову оторвало ногу по колено. Его и Брода отбросило на камни, кровью истекал Пинхасов. Автоматные пули и разрывы гранат приговорили израильтян и палестинцев к этой музыке смерти.
– Прикрою, – выдохнул Николай.
Это в нем заговорил сухумский футбол, Тамар, мать, отец, сестра. И все разом кричали. Кричал Тель-Авивский базар.
– Хацилим! Бананот! Тапуа!
– Гахаяль хазэ нэхэраг! (Этот солдат погиб).
– Говори по-русски.
– Он прикрывал раненых и погиб.
– Есть документ, что мать его еврейка?
– Хамисмахим ло нимцеу. Таазор ли бэвакаша. (Документ не был найден. Помоги, пожалуйста).
– Закон запрещает хоронить нееврея на еврейском кладбище.
– А погибать нееврею за еврейскую землю?
– Лама ата омэр ли эт зэ? (Зачем ты мне это говоришь)?
– Мамзер! (Вот гад)!
– Вуз-вуз![1]
На Рош-А-Шана сионист из Америки для Ильи и Гали Раппопортов купил номер в отеле с видом на море.
– Это ваш дом в Израиле. Живите до ста двадцати. Это в память о герое Израиля Николае.
7.Но им нужно было доставить тело Раппопорта в Краснодар, где его ожидали Светлана и могила.
На черном мраморе высечен крест.
Каждый день, во все времена года на рассвете сошедшая с ума несчастная Светлана, Илья и Галя приходили на могилу Николая.
По вечерам Галя учила английский.
