Алексей Мясников - Московские тюрьмы
— А сейчас?
— Да разве сравнить? «Козлы» на свободе спокойно пасутся.
— Что ж так?
— А кто на себя возьмет? Каждый о себе думает. Закона нет, воров повывели.
— Куда ж они делись?
— Подписка. Слышал, наверное?
Краем уха что-то слышал. Это подтвердилось из рассказа Миши. В конце 50-х — начале 60-х годов была милицейская облава по искоренению организованной преступности, когда арестовали все сколько-нибудь заметные фигуры воровского мира и потребовали подписку о прекращении преступной деятельности. Ко давал подписку — отпускали, кто нет — оставался в тюрьме бессрочно, пока не подпишется. По воровскому закону дать такую подписку означало завязать, т. е. ссучиться. Многие тогда, даже из самых авторитетных, сломались. Но не все. Этих по сей день держат «в крытой», т. е. в тюрьмах, на особом режиме. Большинство там же поумирало, но кое-кто жив, «держит стойку», предпочитая сдохнуть в тюрьме вором, чем жить на воле сукой. Они, говорит Миша, и сейчас в огромном авторитете, слово их в цене. Из своих камер не теряют связей с воровским миром. Если есть еще понятия правильного и неправильного, то в значительной степени благодаря им — апостолам воровского закона.
Неправомерно жестоким, незаконным путем стремился «романтик» Хрущев пожать руку последнего преступника к 1980 году, объявив этот год первым годом светлого будущего, началом коммунизма, но пожал собственную опалу и смерть от таких же как он преступников, а уголовный мир, словно в ответ на беззаконие, разросся невероятно, не стало порядка в нем и больше стало жестокости. Карательная компания уничтожила не преступность, а человечность в преступности, не воровство, а рыцарство воровства, не воров, а наиболее порядочных из них. Государственное беззаконие спровоцировало беззаконие внутри воровского мира. Воровской самоконтроль государство не смогло заменить эффективным милицейским контролем. Вместо воров «в законе» множатся орды тупого, продажного, жестокого, разнузданного жулья. Зла обществу от этой стихии больше, нет на нее управы, и если из зол выбирать меньшее, то становится очевидным, что воры «в законе» — меньшее зло. И бестолковщина милицейского произвола не вредней ли вора, «в законе» которого больше авторитета и толка, чем в липовой Конституции деспотического государства? Между прочим, защитники и герои народа — Робин Гуд, Разин, Пугачев — все они с точки зрения государства воры и даже разбойники.
Я недавно прочитал в газете, что на юге Африки, в Кейптауне, состоялась международная конференция воров-карманников. «Большие сходняки и у нас есть, — говорит Миша, — даже на зонах» — «Всесоюзные?» — «Ага, — смеется, — межлагерные». Я думаю — шутка и в тон ему: «Хозяин командировку выписывает?» Но Миша серьезен. Шустрым воровским «телеграфом» объявляется сходняк на какой-то зоне. Как нужные люди попадают сюда из других зон? Есть разные способы: подкуп администрации, симулирование болезни, идут даже на новое преступление, чтоб получить нужный режим, например, ударит мента или замочит «козла» — лишь бы на этап. Чаще зэк просто отказывается от своей зоны, т. е. не выходит на работу, перестает подчиняться, требуя перевести туда, куда ему надо. За такой каприз — изолятор, бур (барак усиленного режима), голод, холод, вши. Держат месяцами, а то и больше — зэк стоит на своем. Начальству не нужны лишние трупы, от такого камикадзе оно само радо избавиться, отправляют на этап, только бы с глаз долой. Как правило, не туда, куда зэк просится. В этом случае по прибытии на новое место, как говорит Миша, зэк вообще «не поднимается» на пересыльную тюрьму или зону, т. е. отказывается заходить, настойчиво выставляя свое условие: или туда-то или никуда, хоть убейте. Снова камера, буры до следующего этапа. И так по нескольку раз. Самое удивительное, что, в конце концов, зэк добивается своего. Если, конечно, выживет. С учетом дорожных трудностей такие сходняки назначаются не на день и час, а на определенный год. Не часто, но бывает, говорит Миша.
Легко верить, когда не знаешь. Сейчас в возможность подобных «конференций» верится с трудом. Может, это раньше было, может, не совсем так, может, приврал Миша из патриотизма — мол, наш вор не хуже кейптаунских? Однако чем черт не шутит. Мой опыт мало о чем говорит. Я сидел на общей зоне, с «первокурсниками» — первоходочниками. А Миша говорил о профессорах и академиках лагерного мира, они на режимах строгом, особом, с ними я почти не общался, к тому же они не раскалываются первому встречному. Но всем известно, что они способны на многое.
Воровской век не долог. Режим в гулаге ужесточается, и железное здоровье до 40 не выдержит: что ты себе думаешь, Миша?
— Вор живет одним днем, — отвечает Миша.
Он из вполне добропорядочной семьи. Брат, сестра, прочие родственники — люди как люди, кое-кто на высоких постах — один он такой, а почему — сам не знает. На первых порах, точнее, сроках, родня помогала, увещевала. Давно уж рукой махнули, теперь не признают — нет у него родни. Привязанность к воровскому ремеслу оказалась сильнее родственной. «Не раз говорил себе: хватит! Но отбывал срок, а где воля? На работе? В лагере — на хозяина, здесь на кого — на другого хозяина? Какая же это воля? Возьми работягу, — говорил Миша, — Сколько у него отпуск? 15 дней. А какие деньги? Концы с концами не сводит. А у меня отпуск от зоны до зоны больше года бывает. Живу в свое удовольствие. Я отсидел и вышел, а у работяги пожизненный срок. И я знаю, за что сижу, а он за что? За стакан бормотухи? Я раб поневоле, он раб добровольный — вот и вся разница. У меня мало свободы, но она есть, если работаю, то на себя. Да я день свой свободы не променяю на год кабалы».
— Но ты же людей обворовываешь.
— Каких людей? У работяг нечего взять. У кого есть что взять, те сами воруют. Такого не западло.
Эта избирательность, как я понял, отличает путевого вора от непутевого, от расплодившегося ныне хулиганья, срывающего шапки с прохожих, убивающего за поллитру, лезущего в любой карман, любую квартиру, не брезгующего брать единственную кофту, последнюю копейку — что-нибудь да урвать. Мало чести во всяком воровстве, но если оно неизбежно, если сравнивать, то путевый вор, конечно, предпочтительней. В воровской жизни случается всякое, были у Миши поступки, о которых он не хотел бы вспоминать, которых лучше бы не было, но, в принципе, он считает себя путевым.
Врач появился часа через два. Не тюремный, а обычная бригада скорой помощи: толстая врачиха, и девушка-медсестра.
Меня увели в комнату, где врачиха, смерив давление, пробасила: «Симулянт!» Я сказал, что этот диагноз противоречит диагнозу районной поликлиники, пусть сверит с картой больного. Она остервенело сворачивает шланги прибора: «Нечего попадать сюда. Натворите, потом жалуетесь. У вас совершенно нормальное давление. Лиза, дай ему корвалол!» Лиза наливает микстуру, а я спрашиваю у блюстительницы общественного порядка в белом халате: «Корвалол — от симуляции или от сердца?» Толстая бандерша свирепеет: «Умный очень? Лиза, вылей!» И в открытую дверь дежурному: «Уведите его, он совершенно здоров!» Сгораю от стыда и возмущения.
