Алексей Мясников - Московские тюрьмы
Его вызвали в середине следующего дня. Отпустили? Отвезли в тюрьму? Мы с Мишей больше надеялись на удачу. Протрезвится верзила, одумается: ни за что, ни про что засадил. Могут и не учинять проверку. Все они могут. Судьба Володи зависела от случайности. Вечером увезли Мишу. Тут гадать нечего, у него отсюда дорога одна — в тюрьму. Со мной нельзя было ничего понять. Ребята убеждены, что меня попугают и выпустят — состава преступления нет. Но их увели, а я сижу один, как перст, жду, что скажет Кудрявцев, мой следователь.
Арест
Игорь Анатольевич лучился благожеланием и сочувствием. Мы беседовали в той же комнате, где вчера я дважды побывал у врачей, а сегодня жаловался на пьяного визитера, задержавшего меня якобы на месте преступления, и хамство дежурного капитана Кузнецова. «Акт о задержании? — улыбается Игорь Анатольевич. — Это ошибка. Не понимаю, кто это мог быть?» Конечно, признавал он, персонал в отделениях грубоватый, но это издержки трудной профессии — не забывайте, с кем им приходится ежедневно иметь дело. Он поговорит, чтобы мне не отказывали в лекарстве и, вообще, сделает все от него зависящее, чтобы облегчить мое положение. Принесла ли жена теплые вещи? Это он позвонил ей вечером и сказал, где я нахожусь и что принести. Не следует отчаиваться, это еще не арест. По закону меня здесь не могут держать более трех суток и он, Кудрявцев, ничего бы так не хотел, как выпустить меня подобру-поздорову. Арест избежать можно, но я должен ему помочь. Дело мое не стоит выеденного яйца, его интересую не я, а те, из-за кого по собственной наивности и легковерию я оказался здесь!
— Все о Попове и я гарантирую вам свободу.
— Я уже все сказал вашему предшественнику из городской прокуратуры.
— Теперь вы будете иметь дело только со мной. Расскажите снова, вспомните все, что вы знаете о Попове: как познакомились, о чем говорили, какую литературу он вам давал — все подробно. Это очень важно для вас. Лучше в письменном виде — и подает стопку чистых листов.
— Наверное, о Попове вы знаете больше меня, зачем вам мои показания?
— Да, о Попове мы знаем все или почти все. Ваше молчание ему не поможет, а вам навредит. Мне нужна ваша откровенность, можно ли вам доверять? Иначе я ничем не смогу вам помочь.
— Мне скрывать нечего, но о знакомых я отказываюсь говорить.
— Не спешите, у вас есть еще время подумать. Никто вас не посадит, если вы сами себя не посадите. Либо вы будете со мной откровенны, либо сами себе искалечите жизнь — выбирайте.
Ночь я провел в камере один. Тоска и сердце давят, но как будто начинаю привыкать: нет приступов судороги и ужаса. Ощущение от встречи с Кудрявцевым такое, что, действительно, заточение мое кажется несерьезным. Если б сажать, то сразу в тюрьму, не зря же в КПЗ держат — значит нет состава преступления, а хотят запугать и вырвать показания об Олеге. Больше я им не нужен. Но что с Олегом? Почему так к нему прицепились? Ведь при обыске ничего не нашли, внешне Олег был так спокойно уверен — неужели тоже сидит? С нетерпением я ждал следующей встречи с Кудрявцевым. Мне не следует портить с ним отношения. Если есть возможность избежать ареста, то нельзя давать повода для подозрений и сомнений в искренности. Продержаться еще день. Завтра истекают третьи сутки, а там или свобода или тюрьма. Если от меня что-то зависит, надо постараться убедить Кудрявцева в случайности появления «173 свидетельств», в том, что я далек от политики и, разумеется, убедить в своей искренности.
На этот раз Кудрявцев был строг. Первый вопрос: буду ли я говорить о Попове? Я сказал, что могу еще раз рассказать о наших отношениях с Поповым, но сначала хотел бы узнать: где сейчас Попов и почему им так интересуются?
— Попов там, где ему следует быть. Подумайте лучше о себе.
— Его посадили?
— Не знаю, но место ему приготовлено. Итак, я вас слушаю.
Я рассказал Кудрявцеву, что с Поповым познакомился через Колю Елагина, что мы подружились семьями, ходили иногда друг к другу в гости, а в начале этого года Поповы подали на выезд и с той поры до обыска мы не виделись. Кудрявцев откровенно скучал.
— Это все? — спросил он недовольно.
— Ну я же говорил, что у нас были сугубо личные отношения, которые для вас, наверное, не представляют интереса.
— Какую литературу давал вам Попов?
— Не помню всех книг. Последняя, например, «Биология человека».
— Ну вот что, Алексей Александрович, вы, я вижу, не осознаете своего положения. Даю вам еще день.
— Вы полагаете, я что-то скрываю?
— Не сомневаюсь в этом.
— Скажите, что вам известно о Попове, может, я действительно чего-то не знаю?
— Нам известно, что Попов злобный антисоветчик. Он занимается подрывной деятельностью по инструкции своих хозяев в Америке, куда хочет удрать. Он — враг. Вот вы кого прикрываете.
— Где жить — это его личное дело, а о его подрывной деятельности я действительно ничего не знаю.
— Вы кое-что забыли и не хотите вспомнить. Тем самым вы представляете социальную опасность. Вы сами себя толкаете за решетку. Поверьте моему опыту: вы все вспомните, но для вашего блага советую сделать это не позднее завтрашнего дня.
Кудрявцев встает из-за стол с видом оскорбленного доброжелателя.
И вот наступил день, когда все должно решиться. Я был почти уверен, что к вечеру буду дома. В третьем часу 19-го меня забрали, не позднее трех сегодня, 22-го, должны выпустить, не помню, как я провел эту ночь: спал, не спал? Но помню: была холодрыга. С утра я томительно ждал Кудрявцева или шагов к камере, освободительного звонка ключей: сейчас откроют и выпустят. Часов в 10 открывают. Спрашиваю милиционера: «С вещами?» Он заглядывает внутрь, бестолково пожимает плечами: «Зачем? Никто не тронет». Ах ты, господи, славно об этом речь!
Кудрявцев лицом к окну в решительной позе: «Даю вам последний шанс: будете давать показания?»
— Игорь Анатольевич, разве я отказываюсь?
Поворачивается ко мне: «Говорите все, что вы знаете о Попове, о «Хронике текущих событий», о фонде политзаключенным — все, что вам об этом известно, что вы слышали или читали».
— Вопрос не по адресу, вас наверное неправильно информировали.
— Тогда я выписываю постановление на арест.
— Ваша воля, если есть основание.
— Основание есть. Я дал вам три дня. Если вы не думаете о себе, подумайте хотя бы о своей жене: сами лезете за решетку и ее за собой. Последний раз спрашиваю: будете говорить?
— Если настаиваете, повторю то, что уже сказал.
Кудрявцев раздраженно грохочет стулом, садится, достает из портфеля бумаги:
