Игорь Оболенский - Четыре друга эпохи. Мемуары на фоне столетия
Собравшиеся у театра, видимо, узнали меня по фотографии, которая была напечатана там же, и говорят:
— Вы Рамаз? Зачем вы вошли в Афганистан?
Я не растерялся и ответил:
— Как в Афганистан? Мы вчера вошли в Лондон!
Они засмеялись и вроде отступили. Но тогда наступила очередь выступать защитникам евреев.
— Почему вы не разрешаете евреям выезжать в Израиль? — кричат они мне.
— Вы хотите, чтобы я разрешил им выезжать? — спрашиваю.
— Хотим! — не успокаиваются они.
— Тогда я разрешаю.
И опять все засмеялись, и мы смогли спокойно войти в театр и отыграть спектакль.
Нас очень хорошо принимали за границей, всегда был невероятный успех. Однажды после того, как театр имени Руставели выступил в Австралии, мне предложили сделать свои там творческие вечера. Я пытался отказаться. Ну что я один буду на сцене делать? Я же не читаю стихи. Нет, то есть сам для себя их читать люблю и слушать люблю, а вот со сцены никогда не читал. Тогда мне предложили выбрать несколько отрывков из спектаклей и с ними приехать в Австралию.
Так я и сделал — набрал человек 20 артистов и с ними отправился за океан. Первым в нашей программе был отрывок из спектакля «Король Лир». Я выходил на сцену, произносил монолог Лира и падал в обморок. Каждый раз меня сзади ловили два артиста, так что я делал это уже автоматически — откидывался назад и падал в их руки. Но так получилось, что в первый день гастролей эти ребята о чем-то задумались и не успели меня поймать. И я плашмя упал прямо на пол сцены.
Лежу и думаю: «Это катастрофа! В первый же день все сорвалось! Без меня же они не смогут выступать — мое имя на всех афишах написано и билеты уже проданы!»
Так мне жутко стало, что не передать. И при этом страшно пошевелиться — боюсь почувствовать, что какая-то часть тела не действует. Но делать нечего, бесконечно же лежать невозможно.
Пробую двинуть ногой — в порядке, рукой — тоже в порядке, шеей — нормально. В результате оказалось, что я абсолютно невредим. Вот что значит волшебный эффект сцены!
Знаете, я раньше приходил в театр за пару часов до спектакля и измерял давление. Поначалу оно было ненамного выше нормы, а потом с каждой минутой становилось все выше и выше. Перед выходом на сцену верхнее давление было около 250, а я себя прекрасно чувствовал.
Сейчас я уже, конечно, не выхожу на сцену. Хотя до сих пор пытаются уговорить. Но мне уже 81 год! И если физически я, может, еще и смогу выйти — мне недавно очень удачно сделали операцию на ноге, то во всех остальных отношениях не возьму на себя такую ответственность.
Я иногда пытаюсь про себя повторять свои роли, и, признаюсь, случаются неприятные моменты, когда — раз! — и не могу вспомнить слова. А если такое случится во время спектакля? Нет, так оскандалиться не хочу. Надо всегда знать свое время.
В нашем театре ведь нет суфлера. Есть такой анекдот про суфлера на оперном спектакле. Идет «Евгений Онегин», на сцену выходит исполнитель роли Ленского и никак не может вспомнить начало своей партии. Дирижер уже дважды сыграл вступление, суфлер изо всех сил подсказывает слова, а Ленский стоит и молчит. Наконец он не выдерживает и громко говорит суфлеру: «Да слова-то я помню, я мотивчик забыл».
Мне жалко, что почти не сохранилось записей моих спектаклей. Пленка, что ли, тогда была плохая, но на всех кассетах какая-то темнота и почти ничего не разберешь.
Но, честно скажу, я не думаю о том, будут ли помнить мои работы. Я и мемуары не хочу писать, хотя часто предлагают. Достаточно того, что обо мне писали другие.
Впрочем, когда я читаю о себе какие-то хвалебные статьи, то боюсь, как бы это не оказалось на самом деле издевательством. Неужели они все это на полном серьезе писали?
У меня в юности неплохой голос был и меня заставили пойти учиться в Консерваторию. А я так хотел быть драматическим артистом! И для себя все уже решил и ни о какой Москве и думать не хотел.
Тогда придумал такую вещь — поеду в Москву, где у меня много друзей учится, «провалю» экзамены, а сам за это время во МХАТ схожу, в Малый театр. Я же к тому времени уже окончил театральный институт в Тбилиси, имел знакомых в московских театрах.
Перед экзаменом в Консерваторию всю ночь кутили. А на экзамен приходила масса народу, все садились в зале и слушали абитуриентов. Мы выходили на сцену и показывали подготовленные номера. У абитуриентов был аккомпаниатор, с которым репетировали репертуар.
Я пел два грузинских романса и одну итальянскую арию. Дурачился, как мог. А мне пятерку за пятеркой ставили. И я прошел, представляешь!
На этих экзаменах присутствовал Сергей Параджанов и слышал меня. Он в то время уже учился во ВГИКе. Мы тогда с ним не были знакомы хорошо.
Кончилось дело тем, что меня приняли на отделение вокала. Приемной комиссии понравилось, что я уже готовый артист. Да плюс вокал хороший. Аккомпаниаторша с ума от меня сходила, так нравился я ей.
Вместе со мной приняли латыша, чукчу, азербайджанку, еще ребят из союзных республик. И тут, на мое счастье, пришел некий Лапчинский из наркомата культуры и воскликнул: «В чем дело? Нам нужны русские кадры, а вы ни одного русского не взяли!»
А это было правдой — ни одного русского не приняли, в списке поступивших были только ребята из союзных республик.
Когда решили повторить экзамены, я так радовался. Надеялся, что в этот раз точно не поступлю. А меня вызвали в ректорат и сказали, что меня это решение не касается. Надо только отнести в ЦК партии заявление, они мне продиктуют, как и что надо написать, и меня оставят в Консерватории.
Я огорчился, сказал приятелям: «Опять гибну!»
Но делать нечего — написал это заявление и пошел в ЦК. Тогда еще Сталин был жив, портреты его всюду в коридорах висели. Спрашиваю:
— Кому отдать заявление?
А мне отвечают:
— Сейчас начинается съезд партии, и два месяца мы никаких заявлений не принимаем.
А мне-то только этого было и нужно. Правда, домой написал жалобное письмо, что вот, мол, обидели меня в Москве, одни пятерки поставили, а сами не приняли.
Так в результате и не стал в Консерватории учиться. Вернулся в Тбилиси и поступил в театр имени Руставели. В 1951 году это было.
И никогда об этом не пожалел.
Пришло время, и в кино стали приглашать. За главную роль в фильме «Саженцы» режиссера Резо Чхеидзе даже получил главную премию Московского кинофестиваля.
О, это была интересная история.
Приехали мы — съемочная группа фильма — в Москву, на два дня раньше, чтобы встретиться с корреспондентами. Они спросили, сколько мне лет — я же сыграл 80-летнего старика, хотя сам был очень молод. Всех это очень удивляло почему-то.
