Ирина Кнорринг - Золотые миры.Избранное
Б.А.Подгорному
Я в жизни своей заплутала,
Забыла дорогу домой.
Бродила. Смотрела. Устала.
И быть перестала собой.
Живу по привычке, без цели.
Живу, никуда не спеша.
Мелькают, как птицы, недели,
Дряхлеет и гибнет душа.
***
Однажды, случайно, от скуки
(Я ей безнадежно больна)
Прочла я попавшийся в руки
Какой-то советский журнал.
И странные мысли такие
Взметнулись над сонной душой.
Россия! Чужая Россия!
(Когда ж она стала чужой?)
***
Россия! Печальное слово,
Потерянное навсегда
В скитаньях напрасно суровых,
В пустых и ненужных годах.
Туда — никогда не поеду,
А жить без нее — не могу,
И снова настойчивым бредом
Сверлит в разъяренном мозгу:
Зачем меня девочкой глупой,
От страшной, родимой земли,
От голода, тюрем и трупов
В двадцатом году увезли?!
13. VII. 1933.Эрувилль.
«КРУЖЕНИЕ СЕРДЦА»
Ирина до конца своей жизни очень любила своего мужа. Как-то, в один из моментов душевных смятений она записала в дневнике:
«…Могла ли бы я порвать с Юрием и связать свою жизнь навсегда с другим — я до сих пор отвечаю — нет». Это крепкое чувство много раз выражено ею в стихах.
Тебе — без упрека и лести,
Тебе, мой доверчивый друг,
За наше усталое «вместе»,
За лед не протянутых рук.
За ночи у детской кровати
(Покорное тельце в огне),
За ночи в больничной палате,
В пустой, в неживой тишине.
За то, что по-разному верим,
И разное видим вокруг,
За радости и за потери —
Тебе, мой обманутый друг.
Мое не прощенное счастье,
Мое пораженье в борьбе…
Без боли, без гнева, без страсти,
Последнее слово — тебе.
1939
Но по характеру они были различны: Ирина была до крайности застенчива, чрезвычайно замкнута в себе, инстинктивно боялась всякой рисовки, лишних, громких слов и всякой аффектации. Она не требовала для себя ни шумных развлечений и вообще была очень скромна в своем времяпрепровождении, довольствуясь небольшим кругом своих близких друзей. И к своему мужу она относилась, как к близкому другу, поверенному своих чувств и переживаний, которого несколько эгоистически всегда хотела иметь около себя. Может быть, в этом отношении она предъявляла к нему слишком большие требования, которые целиком выполнять ему, по своему характеру, было очень трудно. В своих стихах она довольно резко проводила разницу между собой, у которой «простая, обыкновенная душа», и мужем, который вместе с другими «строил большие храмы» и «давал ход кораблю» (см. стихотворение «Двум Юриям»). В своем дневнике она не раз возвращается к его характеристике. «Он на голову выше всех, кого я знаю. Это делает его одиноким. У него много почитателей и покровителей, но нет друзей. «Друзей» в том смысле, как я это слово понимаю, а не в том, какое значение ему придают: друзей-то у него пропасть, внешне он никогда не останется один. Но внутренне он очень одинок, и временами это его сильно мучает. Я ему не помощь, я не могу быть его другом. У меня за всю мою жизнь не было ни одного друга, даже внешнего. Юрий весь в общении. Ему нужны люди, общество, разговоры, споры, социальные проблемы… Он любит людей, а не человека. В обществе он незаменим. В семье часто бывает невыносим. До сих пор не может сказать хозяину, что у нас стул сломан. А почему? А потому, что это разговор неприятный, тут и поругаться надо, и вообще можно испортить отношения. Это очень характерно. Недаром же у него со всеми наилучшие отношения и с ним даже «невозможно ссориться» (фраза Кельберина)…»
Здесь довольно роковые и печальные признания. Сама Ирина была очень неглупым человеком, умела очень хорошо внутренне чувствовать правду, но она была совершенно не светским человеком, кроме того, она была формально недостаточно образована, а природная ее совестливость и застенчивость не позволяли ей смело высказать свои мысли — эрудиция собеседников всегда ее подавляла. Вот тут-то и была ее драма. Ей недоставало друга, равного ей по психике и по мироощущению. Но она его все время искала…
Но это была неутолимая и недосягаемая мечта всей ее жизни, может быть, особое состояние ее сознания, выражаемое в своеобразной литературной форме, какой-то внутренний надлом ее натуры. Вообще, в детстве она была хорошей подругой, в зрелом возрасте у нее были женщины-друзья (по правде сказать, очень немного) и были друзья-мужчины, дружба с которыми, может быть, невольно, иногда переходила в более сильное чувство, что смущало ее самое, и бывало причиной многих огорчений. Я уже говорил об ее характерной черте — влюбчивости. Если человек ей нравился, она начинала его любить, не так, как любят, например, хороших знакомых и друзей, а как-то надрывно, — ей начинало казаться, что это какая-то особая любовь, своего рода обожание, подобно тому, как гимназистки любят своих учителей, артистов и проч. В таком аспекте Ирина любила многих людей, которые ей нравились (за некоторых она даже молилась), причем она могла быть «влюблена» в человека, лично ей незнакомого, с которым она не сказала ни одного слова, как, например, в детстве она признавалась в своем дневнике в своей любви к Колчаку.
Как всегда, все свои платонические (и патологические) увлечения Ирина подвергала тщательным анализам в своем дневнике, в котором, также как и в стихах ее, имеется богатый материал в этом отношении. И вот по поводу этого вопроса я позволю себе остановиться.
Обычно принято думать, что дневники являются самым искренним свидетелем душевной жизни человека, зеркалом его внутренних переживаний — ему поверяются самые интимные глубины души и проч. Это и верно, и не верно. Конечно, дневник фиксирует известное настроение, мысли и т. д. и в этом отношении он, как хронологический источник, незаменим. Но эта запись ценна только для данного момента: на основании только дневниковых, случайных записей рискованно делать обобщающие выводы и заключения. Кроме того, в некоторых случаях самая искренность дневниковых записей может быть взята под сомнение — и это самое главное. Кто из тех, кто вел дневники в ранние годы, не знает, сколько фантазии, сочинительства, всевозможных размышлений и рассуждений выливается на эти страницы бумаги, которая действительно «все терпит». Особенно это «сочинительство» в дневниках сказывается у лиц, обладающих литературным даром, который, как известно, не всегда послушен автору, а очень часто владеет им, увлекая его изложение в сторону, может быть, случайно пришедших в голову тезисов и положений. (Припомним, фразу — кажется Михайловского — что «есть и писатели, пером владеющие, и писатели, пером владеемые».) Таким образом, дневник нередко переходит в литературную форму, в изложение, в котором автор незаметно становится объектом писательского творческого процесса, в котором описательные детали кажутся более жизненными и правдивыми, потому что они, якобы, взяты непосредственно из личного опыта автора… Эти оговорки и поправки надо всегда иметь в виду при оценке соответствующих признаний Ирины в ее стихах, и тем более, в ее дневнике…
