Ирина Кнорринг - Золотые миры.Избранное
С выходом книги у Ирины как будто кончилась, если можно так выразиться, ее литературная суета. Она почти не выступала на собраниях поэтов и высказывала даже тягость от этих сборищ поэтической богемы в парижских кафе. Отражением этого служит ее стихотворение «Монпарнас», в котором с горькой иронией подчеркивается, что там «сказать-то друг другу было нечего». Вообще, с выходом «Стихов о себе» Ирина как бы устоялась в литературном своем деле, и отношение к ней собратьев-поэтов стало ровнее, чем раньше. Но, выступая редко, она иногда получала триумф. Так, например, в феврале 1932 в одном из больших собраний в «Ля Болле», на котором присутствовал приехавший из Болгарии в Париж профессор Е.В.Аничков, Ирина читала свои стихи, из которых «Я знаю, как печальны звезды» — имело исключительный успех.
История одного стихотворения
Как-то в Эрувилле, где Ирина гостила у Бориса Афанасьевича Подгорного, зашел разговор об отношениях парижских поэтов к России. Узнав, что Довид Кнут натурализовался, Подгорный очень огорчился и сказал: «И Кнут, и Кнорринг совершенно безответственно произносят такие большие слова, как Россия». Это суждение, конечно, несправедливо. Покойный Кнут очень любил Россию, любил, как еврей, и в своих очерках и стихах, говоря про свою Бессарабию и Кишинев, очень тепло вспоминал «тот особый еврейско-русский воздух — Блажен, кто им когда-либо дышал!»
Что же касается Ирины, то этот упрек вдвойне несправедлив. Достаточно прочесть ее первые тетради дневников, чтобы убедиться, какая душевная драма происходила у Ирины после того, как она покинула Россию. Она уехала оттуда четырнадцати лет, и, конечно, ее воспоминания о родине связаны с ее детскими восприятиями. Подрастая, она уже не могла питаться только детскими впечатлениями, и образ России у нее стал складываться под влиянием русских художников и литературы. Образцом такого восприятия является ее стихотворение «Россия».
РОССИЯ
(Вариации на старое)
Там чудеса, там леший бродит…
А.Пушкин
Там лес, и степь, и тишина,
И серо-дымчатые дали.
И медной денежкой луна
На темно-голубой эмали,
Там пятна серых деревень.
Собачий лай. Печаль. Безлюдье.
Там серый, бледный, тихий день.
Таким он был. Таким он будет.
Там не боятся, не бранят,
Не вспоминают, не тоскуют
Ночами филины кричат,
С зарею лешие бунтуют.
Там златоглавый монастырь
Весь полон светлым перезвоном.
И тихо стонет птица Вирь,
Сливаясь с шорохом зеленым.
Там в зачарованных снегах
Стоит изба на курьих ножках,
Где дремлет старая Яга
У освещенного окошка.
А дальше тихие скиты,
И перезвоны колоколен,
Где не боятся темноты,
Где день печален и безболен.
И листья медленно шуршат,
Сливаясь в жалобы и стоны,
И кротко теплится душа
Грошовой свечкой у иконы.
И липа белая цветет,
И пахнет ель смолою клейкой.
И бабьим голосом поет
В лесу пастушачья жалейка.
И в глушь лесов, и гор, и дол
Тропинка узкая змеится.
По ней Иван-Царевич шел
За несказанною Жар-Птицей.
И седовласый богатырь,
Непобедимый, хмурый, строгий
Все в ту же даль, все в ту же ширь,
Все той же маленькой дорогой.
Такой мне встала на пути,
Такой в мои стихи пустые
Сошла с Билибинских картин
Полузабытая Россия.
З.Х.1926
Ирина сделалась взрослой и осталась русской: росла в русской семье, живущей исключительно русскими интересами, говорила хорошо только по-русски и… была русским поэтом. Поэтому фраза Подгорного ее сильно задела, и вот что она записала в своем дневнике 20 мая 1933 года:
«Почти до трех часов вчера не могла заснуть и все из-за Бориса Афанасьевича. Уж очень он меня задел тем, что я не имею права говорить о России.
— «В вашей книге не чувствуется, что Россия вам нужна». А если бы он был внимательнее, если бы он подумал о том, что заставило меня писать все эти стихи о «пустоте и скуке», он бы понял, что красной нитью через всю книжку проходит «память о страшной утрате». Что стихи эти типично эмигрантские, что в России они не могли бы быть написаны; что когда я заканчиваю стихотворение словами:
Глупый друг, ты упустил одно:
Что не будет главного: России.
Я могу это говорить, ибо без России не только «малинового варенья», но и вообще нет ничего. Другой родины у меня нет, а первая потеряна. У меня в жизни была только одна «страшная утрата», одна поистине роковая ошибка, которая навсегда выбила меня из колеи и раздавила мою жизнь. Жизнь моя — какая-то не настоящая. Конечно, я не могу говорить о России, потому что я ее не знаю, ни старую, ни тем более новую, я ее не чувствую, но я очень чувствую ее отсутствие, ее потерю, эту «утрату», я это сильно чувствую, и в этом смысле я могу и имею право говорить о России. И когда я думаю об Игоре — мне становится почти физически больно, что его жизнь, как и моя, пройдет вне России. У меня даже этой зимой была сумасшедшая мысль — поехать с Игорем в Россию. Это почти равносильно смерти. Это значит, бросить мужа, отца и мать, бросить все воспоминания о прежней жизни, уничтожить все стихи, все дневники, все письма, ни с кем из эмигрантов не переписываться и сделать Игоря комсомольцем. Ведь думала же я об этом совершенно серьезно. И тогда я поняла, — честно сама перед собой, что сделать этого я не могу, и я поняла, что Россия для меня потеряна навсегда и безвозвратно. Написала ночью стихотворение, посвященное Подгорному…»
Б.А.Подгорному
Я в жизни своей заплутала,
Забыла дорогу домой.
Бродила. Смотрела. Устала.
И быть перестала собой.
Живу по привычке, без цели.
Живу, никуда не спеша.
Мелькают, как птицы, недели,
Дряхлеет и гибнет душа.
***
Однажды, случайно, от скуки
(Я ей безнадежно больна)
Прочла я попавшийся в руки
Какой-то советский журнал.
И странные мысли такие
Взметнулись над сонной душой.
Россия! Чужая Россия!
(Когда ж она стала чужой?)
***
