А. Махов - Микеланджело
Он вынул из кармана конверт и кожаный мешочек со звонкой монетой.
— Конверт для Строцци, деньги для отряда. Как бы хотелось с вами в путь! Увы, дам только лишний повод наговорам.
— Единая нас связывает цель, — поддержал его повстанец.
К ним подошёл Урбино:
— Простите, что мешаю разговорам. Ребята развели тут канитель. Их впору бы отвлечь и успокоить.
— Урбино прав, — согласился Дель Риччо. — Бойцов пора встряхнуть.
Все направились в зал, откуда доносились возбуждённые голоса. Там набилось около сотни молодых парней.
— Ребята, тишина! — властно приказал повстанец. — Не время спорить. Пришёл нас проводить в далёкий путь сам Микеланджело, республиканец.
В едином порыве новобранцы закричали:
— Защитнику республики ура! Да здравствует великий итальянец!
Выждав, дабы подавить внутреннее волнение при виде крепкой и задорной юной поросли, Микеланджело обратился к ребятам со словами:
— Родные земляки, пришла пора помочь Флоренции многострадальной. Она давно от нас подмоги ждёт. Доносится оттуда звон кандальный — в неволе изнывает наш народ. Я верю в силу вашего удара. Удачи вам!
— Свобода! Смерть врагам!
Дель Риччо подошёл к Урбино, сидящему среди повстанцев на краю стола:
— Держи, Урбино, — вот тебе гитара. Куплеты на дорогу спой друзьям.
Тот не заставил себя долго упрашивать и, настроив гитару несколькими аккордами, лихо запел тенорком, а обступившие его тесным кольцом ребята стали дружно подпевать, отбивая такт в ладоши и притоптывая ногами. Микеланджело вдруг почувствовал себя помолодевшим в компании юнцов, жаждущих ринуться в бой.
Как над Арно рекой
Молнии сверкали,
А враги в час ночной
Шумно пировали.
К ним пришёл во дворец.
Сей вертеп разврата,
Лорензаччо-наглец,
Чтоб прикончить брата.
Знать, не зря на суку
Каркала ворона.
Кровь течёт по клинку —
Пал злодей без стона.
Эх, земная юдоль,
Сколько бед от злата!
За страданья и боль
Медичи расплата.
Флорентийский набат
Вдруг забил тревогу.
Собирайся, отряд,
В дальнюю дорогу.
Закусив удила,
Кони мчатся птицей,
А душа весела
За свободу биться!
Подхватив последний куплет, молодёжь весёлой гурьбой покинула трактир.
— Прощайте, мастер, — ждут меня бойцы.
— Прощайте! Сколько лет вам?
— Двадцать скоро.
— О Господи, какие все юнцы, — пожимая руку повстанцу, заметил Микеланджело. — Достойная нам смена и опора.
С улицы раздались цоканье копыт и возбужденные голоса отъезжающих бойцов. Проводив отряд, вбежал Урбино:
— Послушайте! Повстанец-то — девица! Я только при прощании узрел.
— Да что ж на белом свете-то творится, — подивился Дель Риччо. — Не меч, а прялка — девичий удел.
Не в силах скрыть волнение, Микеланджело перекрестился:
— Услышь молитву, Пресвятая Дева, и в ратном деле защити юнцов. Не дай им сгинуть — огради от гнева. Пусть отомстят за кровь своих отцов…
* * *
До Ватикана дошла тревожная весть о выступлении повстанцев, всполошившая весь двор. Папе нездоровилось в те дни, и от него не отходил врач Ронтини.
— Ну что там у меня — чего умолк? — недовольно спросил Павел. — Да говори же!
— Язва, к сожаленью. Скрывать не стану — не велит мне долг.
— Как думаешь, возможно исцеленье? — робко спросил папа.
— Святейшество, в такие-то лета!
Ответ рассердил Павла.
— Для всех мой возраст — камень преткновенья. А я прожить собрался лет до ста, чтоб зависть злопыхателей заела. Ты доктор — так лечи, озолочу!
— Лечение — не шуточное дело, — ответил Ронтини.
— Старайся же, мой лекарь. Жить хочу!
— Отныне меньше всяких треволнений и должно впредь диету соблюдать: отказ от острых специй и солений, и главное — хмельного в рот не брать.
— Да как откажешься? — удивился Павел. — Прислал бочонок мне доброго тосканского вина…
— Кто?
— Микеланджело.
Ронтини всплеснул руками:
— Вы как ребёнок! Такая невоздержанность вредна и осложненьями для вас чревата.
— А он там как? — спросил Павел.
— О, пресвятой отец, храню я тайну пациента свято.
Услышав это, папа рассердился.
— Чего со мной юродствуешь, хитрец? Приставлен ты — тебе известны цели — не ради любопытства к нему.
— На Форуме я трижды на неделе, — заверил его Ронтини, — и беспокоиться вам ни к чему.
— Такой, как он, — задумчиво промолвил Павел, — раз в тыщу лет родится, чтоб вызволять из грязи род людской. Но многим неугоден он в столице, и сплетня поползла о нём змеёй.
Его слова поддержал Ронтини.
— За Буонарроти надобен уход, а от Урбино никакого прока. Сам мастер скуповат — слуга же мот, да и с хозяйством сущая морока.
— Без глаза женского дом сирота, — с пониманием согласился Павел. — Ну кто бельё помоет, залатает? Художник и корыто — срамота! Ни ласки, ни заботы он не знает, а трудится без устали, как вол, и не намерен ослаблять подпругу.
— На днях портному заказал камзол, — поделился новостью Ронтини, — и вычистил до блеска всю лачугу.
— С чего бы? — подивился Павел.
— Да увлёкся, как юнец.
— Зазноба-то Виттория Колонна?
— Она.
— Ах, Микеланджело, шельмец! — воскликнул Павел. — Гордячка-то к нему хоть благосклонна?
— По-моему, она со всей душой, хотя порою знатностью кичится и избегает встреч с ним в мастерской.
— Ишь ты. Для блуда монастырь годится, — недовольно заметил Павел. — Ну и ханжа! Попробуй в душу влезь. А чем прельстила-то, срамница? Ни красоты, ни стати — только спесь. Она не потаскуха Форнарина, по коей сохнул бедный Рафаэль. Но кабы не сикстинская картина, охотно б шуганул её отсель!
Видимо, вспомнив, с какой теплотой его принял мастер в доме на Macel dei Corvi, папа признал:
— А мастера мне жаль — маркиза дура. Да ничего тут не поделать с ним. У гениев особая натура, и общий к ним аршин неприменим.
Услышав шум, папа отпустил врача и велел впустить кардинала Гонзага и камерария Бьяджо, которые сообщили, перебивая друг друга, что отряд повстанцев, насчитывающий около двух сотен бойцов, направляется в сторону Флоренции.
— Давно по флорентийцам плачет кнут, хоть с князем-сопляком у нас согласье, — заметил Павел.
— Пока повстанцы подкрепленье ждут, — продолжил своё донесение Гонзага, — и бесконечные ведут дебаты, накинем сеть — не вырваться из пут, а остальное довершат солдаты.
— И император Карл оповещён? — спросил папа.
— Его испанцы будут палачами, — заверил кардинал.
