Дэни Вестхофф - Здравствуй, нежность
Терзаемая идеей глобального конфликта двух сверхдержав, моя мать могла всю жизнь провести в страхе. Осознание этой опасности проявлялось в ней, вероятно, несколько полнее и глубже, чем в окружающих. В частности, мне вспоминается тот день, когда был сбит американский самолет-шпион и весь мир оказался на волоске от катастрофы. В тот вечер мать была приглашена на ужин к друзьям. Случилось так, что она слегка опоздала, поэтому трапезу начали без нее. Она была несказанно поражена тем, как люди преспокойно поглощают пищу, в то время как мир с минуты на минуту может обратиться в пепел. Этот ужас, я бы даже сказал, психоз перед лицом атомной войны (который, кстати, передался и мне) сквозил во многих ее произведениях.
Например, в повести «Однажды утром и на всю жизнь» и в хронике «Природа» она так раскрывает свою любовь и глубочайшее уважение к природе: «Земля прижимает к себе благодаря силе тяжести, своих человеческих детенышей […] поливая их, питая, приводя своим дыханием в движение их паруса и лопасти мельниц […] предоставляя свои пляжи ленивым […]». И чуть ниже: «И что она узнала в 1945 году? Что ее дети, ее собственные дети нашли способ, как сжечь дотла ее поверхность. И она, возможно, по вине этих неблагодарных людей почувствовала себя в полном одиночестве, серой, голой […] и без единой птицы».[20]
В самом деле, во что же превратится наша Земля, когда мы сорвем с нее кожу, сожжем и обратим в лишенный всякой шкуры, голый, дымящийся шарик, лишенный воздуха, солнца, травы, птиц и рек? Даже если Земля полностью не исчезнет, что она будет делать одна без своих землян? Неужто уподобится прочим голым планетам и станет тихонько вращаться во мраке бесконечной Вселенной? Моей матери претила сама мысль о том, что когда-нибудь наша планета, наша милая Земля, которая так долго вскармливала нас и берегла, может быть уничтожена по причине глупейших человеческих пороков: гнева, тщеславия и самомнения.
Мы спрашивали себя, каковы же были причины столь необдуманного поведения людей, и не находили ответов. Она цитировала мне Селина:[21] «Я ненавижу войну, потому что воюют всегда на полях, а поля меня достали». Наверное, надо было расти в Веркоре, проводить отпуск в Нормандии, путешествовать по Непалу, скакать по плато Ло и долинам Монтаны, надо было вдыхать запах земли после дождя и испытывать чувство удовлетворения и признательности, чтобы уметь любить Землю? Наверное, Селин никогда не испытывал подобного единения с природой? Земля, о которую мы ежедневно вытираем ноги (как в прямом, так и в переносном смысле), была, есть и остается нашим единственным прибежищем. Другого такого не будет уже никогда. Так мы и делились нашими переживаниями, чтобы потом воодушевиться произведениями Пруста, Писсаро, Моне и Жорж Санд. Моя мать считала, что природа для всех одна, и все мы — ее дети: люди, лошади, собаки, кошки, львы, пауки, носороги.
Любовь моей матери к природе была настолько сильна, что ни к чему другому она больше не испытывала подобного чувства. Эту любовь питали образы счастливого детства, проведенного в Веркоре; воспоминания о долгих конных прогулках верхом на спасенной от мясника лошадке по имени Пулу. Разве лошадь не олицетворяет собой идею свободы? Разве не позволяет она человеку вырваться из этой «бесконечной тюрьмы без решеток, из этих непривлекательных пустынных пространств, вставая между сокровенными желаниями и жизнью?» Быстрая, она несет всадника на полном скаку, «чтобы удовольствие смешивалось со страхом, создавая продукт, становящийся иногда самой сильной формой ощущения счастья жизни и принятия смерти». До самого конца своей жизни моя мать сохраняла эту близость с лошадьми.
«Я отношусь к десяти, пятнадцати или двадцати процентам французов или вообще людей, которые испытывают при виде лошади совершенно необыкновенную смесь восхищения, упоения и восторга». Ее мечта, если бы она, конечно, имела на то средства, состояла в том, чтобы иметь собственных скаковых лошадей. «Это единственная роскошь, о которой я сожалею, из многих, что вкусила и потеряла из-за собственной беспечности, собственной глупости, собственной лени и недоверчивости, чем с должным терпением пользовались жулики всех мастей».
Тем не менее в начале 1980-х она все же купила одну лошадь. Быстрый Стяг даже участвовал в скачках, где обычно плелся в хвосте, но в один прекрасный день, на ипподроме в Отёе, он неожиданно выиграл весенний Гран-при в скачках с препятствиями. В дальнейшем он лидировал и в ряде других, менее крупных соревнований, в частности на ипподроме Клерфонтэн в Довиле — там он без особого труда обошел своих четвероногих соперников на несколько корпусов. Цветами Быстрого Стяга были синий и черный. Никогда больше матери не доводилось испытывать большего счастья или большего возбуждения, чем когда она издалека видела, как ее питомец вырывается вперед, и победный голос диктора провозглашал: «Быстрый Стяг догоняет» или «Быстрый Стяг снова в лидерах»… Это была истинная страсть, и мне очень жаль, что это не отразили в фильме, повествующем о жизни моей матери и при этом умолчавшем, пожалуй, о самой выдающейся стороне ее личности.
Моя мать любила лошадей. Она также любила собак, кошек и не гнушалась их обществом, так что в детстве я повидал много собак, начиная от бабушкиных такс и заканчивая немецкой овчаркой по кличке Вертер. Пса подарила матери ее подруга Эльке, когда мне было шесть или семь лет, и он прожил с нами двенадцать лет, с 1967 по 1980 год. Мать всегда говорила, что Вертер должен был родиться карликовой домашней собачонкой, потому что он то и дело норовил забраться в кресло или же уютно устроиться у нас на коленях. При этом у него был тихий, спокойный характер. Он не покидал нас ни на минуту и выказывал все признаки глубочайшей тоски, когда мы вдвоем с матерью или с друзьями отправлялись на машине в Брейский лес или когда нарочно расходились на развилке в разные стороны, чтобы посмотреть на его реакцию. Тогда он пускался в безудержный челночный бег, курсируя от одного к другому, словно пытаясь снова нас объединить. У Вертера был лишь один недостаток: он панически боялся путешествовать в машине. При виде проезжавших мимо машин он начинал лаять, рычать и метаться на заднем сиденье, поэтому нам приходилось давать ему успокоительное. Но лекарство, выписанное Тюилье, ветеринаром с улицы Вано, себя не особо оправдывало: бедняга Вертер по-прежнему метался (правда, медленнее) и рычал (правда, глуше).
К нашему величайшему стыду, нас порядком забавлял вид огромного пса, бушующего в машине с энергией и неистовством улитки. Мне тут вспомнилась одна история, произошедшая в отеле на авеню Сюффрен. Вертеру тогда едва исполнилось два года, было лето, и мать распорядилась подать «буллшот» — коктейль на основе водки, говяжьего бульона и ворчестерширского соуса. Стояла необычайная жара, и метрдотель решил выставить две большие миски с «буллшотом» на балкон. Не прошло и минуты, как запах говяжьего бульона учуял Вертер и, будучи не в силах противиться божественному аромату, принялся за напиток, предназначенный для гостей. Он вылакал все до капельки, и, когда мать его обнаружила, Вертер уже был мертвецки пьян! Он едва держался на лапах и, даже сидя, клонился то в одну, то в другую сторону. Мать тотчас же вызвала доктора Тюилье, который предписал псу строгую диету и огромное количество воды. После этого Вертер спал три дня и две ночи подряд, закрыв морду лапами, как если бы хотел отгородиться от всего мира и не слышать больше ни единого звука.
