Виктор Ротов - И в засуху бессмертники цветут... К 80-летию писателя Анатолия Знаменского: Воспоминания
Я попытался было после завтрака прошмыгнуть по лестнице, ведущей к библиотеке, как меня окриком остановил Знаменский:
— Ты куда это, Пошагаев?! Слушай, подходи к нашей беседке, там собираются ребята, я прочту отрывок о Миронове! Новая глава, жаль, не вошла в книгу…
Ну как не пойти, это же интересно! Ладно, в следующий раз схожу в библиотеку… Очевидно, Анатолий Дмитриевич не переставал отыскивать малоизвестные архивные материалы о Гражданской войне и очень сожалел, конечно, что эти дополнения не вошли в роман — хронику «Красные дни».
Но что интересно: только я настроюсь в библиотеку, и тут появляется Знаменский на моем пути; будто выслеживал меня:
— Стоп! Ты куда это опять направляешься, Геннадий?!
— В библиотеку…
Анатолий Дмитриевич взмахом руки заворачивал:
— После сходишь, успеешь. Ребята наши на аллее, айда послушаем Сиротина Бориса. Новую поэму будет читать.
А после ткнусь в библиотеку — она закрытая, куда‑то отлучилась симпатичная фея. Так и охладел к ней.
Дни отдыха были на исходе. У Анатолия Дмитриевича путевка заканчивалась на неделю раньше. Помню, как мы всей компанией провожали его на электричку. Денек выдался ясный, лесной воздух был чист, прохладен, чувствовалось приближение осени… Должен сознаться, что все эти переделкинские дни были насыщены впечатлениями от общения с Анатолием Дмитриевичем, а также полезными и небезынтересными разговорами, и вдруг как‑то пусто стало без нашего лидера. Я словно бы осиротел, привык уже к тому, что он дисциплинировал и чему‑то учил меня, подсказывал, помогая тем самым образовываться. Оставшись без доброго и строгого наставника, вернувшись к себе в номер, я закрылся на ключ. Работа не шла, не писалось, но я, злясь на себя, приучался к усидчивости и жертвенности. Лишь к концу дня возникло желание заниматься рукописью, и я с какой‑то радостью окунулся в черновые наброски, с головой погрузился в работу.
Незаметно разъехались мои знакомые, друзья Анатолия Дмитриевича, и скучно, необычайно тихо, неуютно сделалось на территории Дома творчества, лишь собаки громадные носились кучами вокруг корпуса, не зная, кого бы облаять, и не было уже той компании, душой которой был Знаменский, которому я был благодарен, что не давал мне расслабиться — «Да святится Имя Его!».
Петр Придиус
СУДЬБА КАЗАКА — ЛЕТОПИСЦА
«Подлинное гражданское и писательское мужество проявил Анатолий Знаменский, начав разрабатывать в начале 80–х казачью тему. Со времен Шолохова на казачьем дворе, образно говоря, и конь не валялся»
Трудно, даже трагично сложилась судьба этого незаурядного человека. В предвоенном 40–м он, десятиклассник — отличник, был арестован по доносу и сослан с родного Дона на Крайний Север на целых 18 лет. Работал чернорабочим, строителем, десятником, нормировщиком, газетчиком… Стал писателем. Без окончания вуза, но был энциклопедически образованным. За полвека литературной деятельности издал сорок книг: в прозе, стихах, в статьях не только по проблемам литературы. И все — как верстовые столбы, как вехи неповторимой эпохи. Всесоюзное признание получили его повести и рассказы «Прометей № 319», «Кубанка с красным верхом», «Донская альтернатива», «Не белы снега», «Безымянные высоты», «Песнь песней», «Обратный адрес» и, особенно, дилогия «Красные дни», которую автор именовал своей «книгой — судьбой», и на которую ушло более пятнадцати лет.
Знаменский был великолепным прозаиком, острым публицистом, вдумчивым критиком, объективным редактором, мудрым, душевным человеком. Он шел в одной «упряжке» с Федором Абрамовым, Евгением Носовым, Виктором Астафьевым, однако, по чьему‑то злому умыслу ни в каких литературных «реестрах» России практически не значился.
Всего лишь год не дожил Знаменский до своего 75–летия. Как ни прискорбно это сознавать, его уход из жизни был связан, как и в юности, с предательством так называемых «друзей». Однако книги Знаменского продолжают будить в людях чувства гордости за русский народ и, прежде всего, за возрождающееся казачество. Знаменский был казаком по роду — племени, по духу, по характеру, по всему складу своей жизни. И это наложило на его творчество отпечаток истинного рыцарства и благородства.
Мне посчастливилось знать Анатолия Дмитриевича добрую четверть века. Не скажу, что были мы друзьями, нет, такого «нахальства» даже теперь, задним числом, я себе не позволю. Тут и разница в возрасте, и он — мэтр, а я, собственно, кто и что?.. Кстати, это он, Знаменский, как‑то порекомендовал мне подумать о вступлении в Союз писателей.
В последние годы Анатолий Дмитриевич часто заходил к нам в редакцию «Кубанских новостей» и по обыкновению с ехидцей спрашивал: «А знаете, зачем я пожаловал? Нет? Чтобы дать руководящие указания редактору». И заливался смехом до слезинок в глазах. Иногда приносил в газету свои материалы на самые жгучие, неотложные темы, и эти публикации, как правило, имели широкий резонанс. Нередко заходил и просто так, чтобы отвести душу. Но гораздо чаще, ну не каждый день, мы прогуливались в уютном садике у его дома (недавно застроенного гаражами). Дело в том, что мы жили, можно сказать, в одном квартале, только на разных улицах, и Анатолий Дмитриевич, бывало, еще с утра позвонит, поинтересуется: «Как у вас вечер? Может, прогуляемся?». Я, естественно, всякий раз соглашался, потому что это были уникальные в своем роде прогулки, о чем я еще скажу…
Вскоре после публикации моей маленькой повести «Даша и Рыжка» Анатолий Дмитриевич, войдя в редакторский кабинет и поздоровавшись, как всегда, — «Привет! Привет!» — молча расстегнул свою неизменную спутницу — папку темно — коричневого цвета, извлек оттуда листок, почему‑то всего лишь единственный (обычно его статьи были на полгазетной полосы), и я еще не успел вымолвить: «Это и все?», как он, нарочито откашлявшись, изрек: «Вот вам моя рекомендация. В Союз. О двух других не беспокойтесь, я уже договорился».
Прием в Союз, надо сказать, имел в нашей организации одну удивительную особенность. Если говорить открытым текстом, без обиняков, то организация состояла из двух «палат» — чисто русской и русскоязычной (замечу в скобках: вторая, русскоязычная, с развалом СССР моментально откликнулась на призыв своих демократических вождей, вроде Евтушенко, Вознесенского, Шатрова и К°, и выделилась в отдельную организацию так называемого Союза российских писателей). Русскую «палату» в СП негласно возглавлял Анатолий Знаменский, русскоязычную — Юрий Абдашев. И хотя русскоязычные в ту пору составляли где‑то четвертую или даже пятую часть всей организации, они, представьте, при голосовании могли сотворить «погоду»: вот недостает, по их милости, вступающему всего — навсего одного голоса и все, хоть ты умри. Случалось, годами никого не принимали в Союз: одного при голосовании рубили те, другого — эти…
