Георгий Захаров - Я - истребитель
В одну из первых поездок в город, разыскав отель, где жили советские журналисты, мы стали наведываться туда каждый раз, когда выпадала возможность. Я подружился с кинодокументалистом Романом Карменом. В те дни ни я, ни он не подозревали, сколько раз в жизни нам придется встречаться на дорогах войны. Я бывал в отеле чаще, чем другие летчики группы, поскольку на мне лежала обязанность доставлять свежие газеты на аэродром, и появлялся у журналистов с неизменной просьбой, которую они удовлетворяли. Если не было газет, то возвращался, как правило, "наполненный" устной информацией и последними новостями: Кольцов имел регулярную связь с Москвой и был в курсе всех событий, происходящих на Родине.
Несколько раз Кармен с Кольцовым приезжали к нам в Сото не только по своим корреспондентским делам. В нашей группе неожиданно объявился специалист по борщам, которому в тех условиях цены не было. Это был один из рабочих московского авиационного завода. Как только однажды он сварил борщ, нам стало ясно, чего до сих пор не хватало на нашем аэродроме. Кроме того, оказалось, что этот парень недурно готовил блюда из баранины. Словом, русская кухня в Сото процветала, и слух об атом достиг Мадрида...
Все эти детали невольно вспоминаются сейчас, когда берешь в руки "Испанский дневник". И это, и многое-многое другое. Там вот, где у Кольцова написано о Рычагове, есть сообщение и о том, как однажды двенадцать "хейнкелей" и "фиатов" отсекли республиканского летчика, преследовали и поливали его огнем до тех пор, пока не сожгли. Был такой случай. Действительно, двенадцать "хейнкелей" ("фиатов" не было, были одни "хейнкели") чуть не сожгли. Однако же - не сожгли!..
Дело обстояло так. После проведенного боя, пополнив машины боекомплектом и горючим, мы сидели под плоскостями истребителей в ожидании приказа на вылет. Погода стояла хорошая - в такой день заранее нельзя сказать, сколько раз придется вылетать на задание. В последние дни октября фашисты усиливали налеты - готовились к "генеральному" наступлению на Мадрид.
И вот приказ получен.
Занимаю свое место в кабине. По привычке пробую пулеметы: эх, незадача! Два верхних не стреляют, а "выплевывают" пули - засвинцевало стволы. А самолеты наши уже взлетают. Несколько минут уходит на то, чтобы поменять стволы верхних пулеметов на моей машине - с неисправными верхними пулеметами я не истребитель, а мишень. Наконец все готово. Устремляюсь вдогонку за своими. Мне надо занять место в строю раньше, чем начнется бой. Насчет задания у меня особых сомнений нет: беспрерывные бои над Мадридом приучили нас к тому, что главная наша задача - отражать налеты на столицу республики. Откуда чаще всего приходят фашисты - я тоже знаю достаточно хорошо. Так что главное - успеть пристроиться к группе.
Я над Мадридом. Осматриваюсь - нет никого! Ни своих, ни противника...
На всякий случай продолжаю набирать высоту и иду дальше - к позициям противника. Может быть, Рычагов решил упредить фашистов и встретить их на подходе к Мадриду? Обзор у меня прекрасный, видимость - идеальная. Нет никого! Я один во всем мадридском небе...
Это уже странно. Обычно обнаружить группу, а тем более две или три большого труда не представляет. Особенно когда знаешь, что вот-вот должен начаться бой. Где же они могут быть?
Тщательно осматриваю горизонт в направлении солнца. От яркого света рябит в глазах, но все же замечаю далекие контуры бипланов. Напрягая зрение, пересчитываю их: двенадцать! Павел заблаговременно решил обеспечить себе хорошую позицию и увел группу с таким расчетом, чтобы к Мадриду идти со стороны солнца. Все правильно, решаю про себя, мне следовало бы сразу более внимательно поискать группу в том направлении. Они идут по дуге, а внутри ее как бы нахожусь я, поэтому довольно быстро сокращаю расстояние по прямой. Я хочу рассчитать так, чтобы выйти к головному звену и занять свое место слева от Рычагова. Но все-таки опережаю, выскакиваю немного вперед. Теперь надо, чтобы они меня заметили. Сбавляю скорость, покачиваю крыльями. Они замечают меня и быстро догоняют.
Ощущение нереальности происходящего... Я запомнил мгновенное свое ощущение, объяснить которое словами просто затрудняюсь, когда очередь из крупнокалиберного пулемета чуть не отрубила крыло моей машины. Навык, однако, оказался сильнее разума: еще не успев осознать полностью свое положение, я закрутил машину в глубокий вираж. Не давая вести по себе прицельный огонь, я тянул истребитель на максимальной перегрузке, но всем телом ощущал себя мишенью.
Сейчас я вижу только одну причину, по которой остался тогда жив в первую минуту: против меня было слишком много стрелков. Они кинулись на мой самолет скопом, мешая друг другу. А первый же из них, который подошел бы ко мне сзади поближе, разрезал бы мою машину пополам одной очередью. Но они открыли огонь все сразу, продырявили машину, а я был жив! Я крутился внутри клубка, пытаясь их оттянуть к Мадриду, и в этом видел спасение. Ведь где-то совсем рядом были мои боевые товарищи, и я надеялся на их помощь. От перегрузок у меня темнело в глазах. Но я знал: ни секунды по прямой! Выдержала бы машина... Только бы она выдержала...
Трижды "хейнкели" попадали в мой прицел и трижды я жал на гашетки. Наконец подо мной аэродром. Это последнее дело - наводить неприятеля на свой аэродром, но иного выбора у меня не было. На самолете уже перебиты расчалки крыльев, они выгибаются. Я оглядываюсь назад, и в это время по кабине еще одна сокрушительная очередь. Приборная доска разбита, замолчали верхние пулеметы, а "хейнкель" все висит и висит на хвосте, добивая машину. Но я все-таки успеваю "притереть" ее к земле.
Техники вытаскивают меня из истребителя, мы бежим в укрытие под деревья. Я падаю на землю, прижимаюсь спиной к стволу дерева и чувствую влагу на губах. Кто-то сует мне флягу...
Вдали от Родины
5 ноября погиб Петр Митрофанов. 8 ноября в госпитале умер от ран Миша Воронов. События, последовавшие после памятного мне боя с "хейнкелями", завязались в одну цепь.
Моя машина ремонту, конечно, не подлежала. Я временно оставался "безлошадным" и на три дня был освобожден командиром от боевых вылетов. Но когда товарищи в воздухе, как-то неуютно пилоту на земле, и я попросил у Рычагова разрешение слетать на задание на чьей-нибудь машине.
Это было не очень просто сделать. Когда Рычагов из опасений за состояние летчика пытался дать кому-нибудь короткую передышку, отдых, возникали встречные трудности:
бойцы отказывались принимать такое освобождение, понимая, что каждый человек на счету. Может быть, Рычагову следовало бы более умело и тактично мотивировать свои решения, но Павел Васильевич никогда не слыл дипломатом. Он жил без оглядки, как и воевал. Так же подчас без оглядки относился и к людям. Мы-то прекрасно знали характер нашего командира, поэтому не обижались иной раз на его резкое слово или выговор.