Татьяна Лунгина - Волф Мессинг - человек загадка
В тот раз мой роскошный номер был изолирован даже от тех комнат, где жил мой импрессарио господин Кобак.
Я взглянул на вошедшую женщину и сразу все понял.
— Садитесь, пани, — любезно предложил я, — будьте как дома. Такие очаровательные гости редко навещают обитель заезжего гастролера. Так что я безмерно рад нашему визиту. Присаживайтесь, а я, простите, на минуту выйду, что-нибудь закажу в номер…
Закрыв за собой дверь, я пулей помчался в номер к Кобаку.
— Мигом бегите в полицию, возьмите несколько человек, и назад, — выпалил я ему. В мой номер не врывайтесь, а наблюдайте через стекло над дверью. Быстрее!
Возвращаюсь в номер и вновь рассыпаюсь в любезностях перед красоткой-пани. Эх, протянуть бы время, ну, минут семь-десять! Ведь у меня как на ладони ее каверзная затея. Моя гостья приступает к делу:
— Вы творите такие чудеса! Удивительные вещи… — А знаете ли вы, о чем я сейчас думаю?
— Простите, пани, я же не на сцене, а дома я обыкновенный человек… Но твердо уверен, что в такой очаровательной головке могут быть только очаровательные мысли.
— Как знать… Но я хочу стать вашей любовницей… Сейчас же, немедленно!
И она стала рвать на себе одежду. Потом бросилась к окну и что есть мочи закричала: «На помощь! Насилуют!»
Я дал знак рукой, что спектакль окончен, дверь распахнулась, и в номер вошли полицейские. «Пани» арестовали. Это кто-то из моих коллег-завистников подстроил. Захотели меня скомпрометировать, уронить мой престиж.
— Да-а, Тайболе… Таня-Танечка, сколько я могу порассказать тебе приключений… — Он смущенно улыбнулся, видимо, осознав, что впервые за долгие годы назвал меня обычным моим, русским именем.
Он заметно устал в тот вечер — столько было рассказано. А речь его была сумбурна, непоследовательна. В таких случаях говорят, что мысли опережают слова. Я тоже устала — слушать. Не оттого, что было слишком много рассказано, нет. Просто Вольфа Григорьевича трудно было понимать. Русским он владел неважно, а потому приходилось напрягать внимание, чтобы пробиваться сквозь языковую неразбериху.
И когда я решила взяться за подробное жизнеописание Вольфа Мессинга, я ясно отдавала себе отчет в том, сколь кропотливой и трудоемкой будет моя работа. Ведь я пишу книгу, главным образом, по моим дословным записям рассказов самого Мессинга, а они грешат бесчисленными стилистическими изъянами. Приходится решать труднейшую задачу: как сохранить «вкус и аромат» его рассказов и в то же время «перевести» их на современный и доступный читателю язык. Так что, если говорить откровенно, в тот вечер я утомилась, но прервать его боялась. Потому что, кто его знает, снизойдет ли когда-нибудь на него такое вдохновение опять? В тот вечер он вел повествование в строгой хронологической последовательности. Упускать такую удачу было нельзя.
А город уже заснул. Редкие влюбленные парочки пересчитывали свои звезды.
Глава 15. ШКВАЛ ВОЙНЫ
…Почувствовав, что Мессинг готов продолжить повесть своей жизни, я спросила:
— Помните вы первые свои разговоры со мной?.. Так вот, все это я позже записала и отпечатала на пишущей машинке. Сберегаю до лучших времен…
— В том смысле, что худших для меня? — спросил Мессинг.
— Ну, что вы! — горячо воскликнула я, пытаясь смягчить свою невольную бестактность. — Я при вашей жизни хочу опубликовать свои наброски о вас и вашей работе. Или вам помочь это сделать.
Вольф Григорьевич заметил мое смущение и сам пришел мне на выручку:
— Хорошо, Таня, только без лишних славословий и еще без… — тут он минуту помолчал, подбирая слова, — еще без этого мистического тумана. И обязательно дай мне посмотреть свои заметки.
— А как вы получили гражданство в СССР? Или вас заставили принять его?
— Ишь ты, из психологии да в политику, — с иронией сказал Мессинг. — Да, этот период моей жизни насыщен множеством событий… Опасных и трагических, как говорят в России: я попадал из огня да в полымя. Удивляюсь, как я жив остался и вот сейчас разговариваю с тобой. А ведь благополучно перепрыгивают огненное кольцо только львы в цирке. Меня таким прыжкам никто не обучал.
Еще в 1937 году, выступая в одном из варшавских театров, я довольно убедительно и громко предсказал, что любой поход на восток закончится для Германии катастрофой. Я предсказал это в присутствии сотен людей. Это пророчество весьма дорого мне обошлось: 200 000 марок — в такую сумму позже была оценена фашистскими главарями моя голова. Ведь ни для кого не было секретом, что Адольф Гитлер окружил себя целым штатом всякого рода предсказателей: от составителей гороскопов до ученых телепатов, среди которых встречались одаренные психологи.
Одно время при нем подвизался и пользовался неограниченным доверием некто Гаусен, — «придворный ясновидец», — работу которого мне доводилось видеть раньше.
Чистокровный еврей, сын старосты синагоги, при всесильном арийце Љ1 он был вхож в салоны самых знатных вельмож третьего рейха. Возможно, что первые успехи фюрера он удачно обосновал положением звезд на небосклоне. Потом, когда его небесные советы стали расходиться с делами земными, печально закатилась его собственная звезда: его без лишних слов убрали. Впрочем, его судьба довольно точно и подробно передана в романе Фейхтвангера «Братья Лаутензак».
Атмосфера войны чувствовалась в Европе задолго до первых залпов. Но как всякому человеку свойственно даже в отчаянном положении надеяться на лучшее, так и я, ясно сознавая приход всеуничтожающего урагана, пытался «укрыться» в отчем доме. Потом понял, что слишком я заметная фигура в сельском пейзаже, и нужно уходить в большой город. Но и варшавский подвал не мог бесконечно долго служить мне надежным убежищем: за мной охотилось гестапо, и я решил выбраться из оккупированной в 1939 году Польши. И как раз тогда, когда я проявлял особую бдительность и осторожность, меня и схватили. Офицер, остановивший меня, долго вглядывался в мое лицо, потом вынул из кармана листок бумаги с моим портретом. Я узнал афишу с объявлением, которую расклеивали гитлеровцы по Варшаве, о награде за мое обнаружение.
— Ты кто? — спросил офицер и дернул меня больно за мои длинные волосы.
— Я художник…
— Врешь! Иуда! Ты Вольф Мессинг! Это ты предсказал смерть нашему фюреру.
Офицер еще раз сверил фотографию с оригиналом и с одного размаху молотобойным ударом сбил меня с ног. С мостовой он поднял меня за волосы, брезгливо отстраняясь от моего кровоточащего рта. С земли-то он меня поднял, но на ней остались, «посеянными на счастье», мои зубы.
