Ирина Кнорринг - Золотые миры.Избранное
Через три дня они с Юрием вдвоем были в Версале. «Сидели в пустом кафе, пили грог, потом неистово целовались»
Ты принес мне стихи о Версале,
О Версале под сеткой дождя:
Вечерели свинцовые дали,
Старый парк оголел, обнищал.
Это правда: промокли до нитки,
Все бродили под мелким дождем.
Уже заперли в парке калитки,
И пошли мы окружным путем.
Мне сутулила плечи усталость,
Все мерещился прежний, другой.
И сама я себе показалась
Нехорошей, жестокой, дурной.
Разве сердце не грызла тревога,
Разве боль не томила остро
За бокалом горячего грога
В небольшом, опустелом бистро?
Ты читал мне стихи о цыганах,
Как цыганка варила ежа…
Помню — бело и смутно, и странно,
Билось сердце и голос дрожал.
Мы друг другу так мало сказали,
Но понятен был каждый намек…
Ты принес мне стихи о Версале —
Бледно-синий, блокнотный листок.
Вот спасибо; мне долго не спится,
Что-то помнится, бьется, звенит…
Этой первой Версальской страницей
Начались мои новые дни…
19. I.1927
Через полгода, в мае 1927 г. они, уже жених и невеста, провели в том же Версале целый день. Ему посвящено стихотворение, которое Ирина очень любила.
ВЕРСАЛЬ
Мы миновали все каналы,
Большой и Малый Трианон.
Над нами солнце трепетало
И озаряло небосклон.
Мы отходили, уходили,
Под сводом сросшихся ветвей,
Не слышали автомобилей,
Не видели толпы людей.
И там, в глуши, у статуй строгих,
Под взглядом их незрячих глаз,
Мы потеряли все дороги,
Забыли год, и день, и час…
Мы заблудились в старом парке —
В тени аллей, в глуши веков.
И только счастье стало ярким,
Когда рванулось из оков.
27. V. 1927
Кажется, только в цикле стихов этого периода и встречается несколько раз слово «счастье», только теперь она испытывает не «влюбленность», а «любовь».
О любовь моя, нежная сказка,
Моя тихая сказка-быль!
Но тут же звучит грозный лейтмотив всей ее поэзии: «Я знаю, что буду несчастна…»
Это сознание крайнего пессимизма (черта, может быть, наследственная), обреченности, предопределенности, «исполнения чьего-то проклятия» и проч. встречается во многих ее стихотворениях, становясь иногда каким-то литературным атрибутом ее поэзии.
С каждым днем все больше в жизни красок,
С каждым утром — радостней рассвет
И часы, похожие на сказку,
Тяготеют радостью примет
Мысли мимолетны и случайны,
Стынет смех в углах веселых губ,
Только грусть, волнующую тайно,
Для, чего-то в сердце берегу,
Оттого, что больше нет ненастья,
Оттого, что ничего не жаль,
И легко рассказывать печаль,
И так трудно говорить, о счастье.
29. V. 1927
Еще сильнее это выражено в стихотворении, написанном через два дня после приведенного выше.
СЧАСТЬЕ
Больше не о чем мне тосковать,
Неспокойные дни миновали.
И счастливое сердце опять
Задрожало тоской о печали.
Счастью нет ни конца, ни преград,
Счастье тянется няниной сказкой.
Так смешно про него говорят.
Я надену веселую маску
На цветистый его маскарад.
Помню: ветер, бараки, оливы…
Помню: мост, и туман, и огни…
Непривычны мне светлые дни.
Я не верю, что стала счастливой.
И, когда-нибудь в пьяной мечте,
Задыхаясь, сжимая запястье, —
Упаду на последней черте
Моего невозможного счастья.
31. V. 1927
Почему-то это прекрасное стихотворение не вошло ни в один сборник ее стихов. Оно очень характерно для всего миросозерцания Ирины.
Эта черта — неверие в бескорыстие даров судьбы и постоянное ожидание худшего — у Ирины, отчасти, фамильная: она очень выражена, между прочим, у меня. Я хорошенько не знаю, откуда у меня этот врожденный пессимизм в натуре (меня иногда считали не столько пессимистом, сколько маловером вообще), но у меня действительно очень развита склонность к предвидениям, преимущественно в худую сторону. В жизни вообще, особенно в моей административной практике, эта черта имела и хорошие стороны, в смысле предупреждения дурного оборота дела, но в личной моей жизни она являлась очень мучительной, доходя в этом отношении до гипертрофии. Захворает ли кто в семье — я уже себя готовлю ко всевозможным осложнениям болезни. Запоздает ли кто — я уже беспокоюсь, не случилось ли что-нибудь и т. д. Поэтому я всегда являлся слабой поддержкой жене в тяжелых обстоятельствах семейной жизни (например, болезни детей и т. д.), наоборот, я сам сильно нуждался в поддержке. Больше всего, конечно, страдала от этого моего беспокойного характера моя жена, которая всегда, и с большим основанием, конечно, упрекала меня в самовнушении, в накликивании, в отсутствии настоящей веры и проч. Она была права, но мне всегда было трудно утешать в том, в чем я сам не был уверен. Всякая ложь, хотя бы «во спасение», мне была чужда… Весьма возможно, что Ирина, которая очень любила своих родителей и прислушивалась к их мнениям, унаследовала от меня эту черту и, по своему обыкновению, ее культивировала.
Но, конечно, многое она себе «вбивала в голову». Хотя бы, эта фраза: «я знаю, что буду несчастна», которая появилась у нее задолго до ее роковой болезни, по существу ничем не вызывалась, — Ирина была захвачена своей любовью.
Зацветают в Париже каштаны,
Как венчальные строгие свечи.
Опускается вечер туманный —
По-весеннему дымчатый вечер.
За оградой туманного сада
Сумрак полон томленьем и ленью.
Лиловеют за ржавой оградой
Чуть расцветшие кисти сирени,
А уж сердце быть прежним не может,
Стало новым, взволнованно-странным
Оттого, что в аллеях каштаны
На венчальные свечи похожи.
25. IV. 1927
