Лиля Энден - Изменники Родины
— Пошел! — облегченно вздохнул Титыч, когда за немцем закрылась дверь. — А ты, Михайловна, оказывается, по ихнему знаешь?… Что он тут рассказывал?
— Я сама почти ничего не поняла, Титыч, — ответила Лена. — Я совсем забыла немецкий язык, я просто так сидела и поддакивала.
— Занять чтоб его, значит? Чтоб по углам не шарил?
— Ну да!..
По коридору послышались шаги; страик выглянул в дверь.
— Два идут! — сообщил полушепотом. — Поговори с ними, а то еще чего-нибудь стащут…
Так выпала на долю агронома Елены Михайловны Соловьевой новая работа: с целью предотвращения грабежа заговаривать зубы немцам.
Надо сказать, что это средство действовало не на всех: часть продовольственных запасов Титыча все-таки уплыла, а также были перестреляны все оставленные Матвеевной курицы и дочиста обобраны в саду вишни и смородина. Но все же большинство немцев после «беседы» стеснялись что-нибудь брать, а у соседей, где не было интересных собеседниц, грабили гораздо бесцеремоннее.
За неделю этих «гостей» перевернулось в Ложкинском доме более сотни; с утра до вечера одни приходили, другие уходили, многие являлись второй и третий раз в качестве старых знакомых, и к ночи Лена так уставала от дипломатической нагрузки, что спала как убитая, и однажды проспала большую бомбежку, во время которой сгорело два соседних дома.
Многие солдаты просили постирать им белье — Лена не стала отказываться: свободного времени было много и не стоило из-за пустяков портить отношения с завоевателями, тем более, что от этой стирки была хоть маленькая, да прибыль: один немец принес за работу полбуханки жесткого серого хлеба, другой — полный котелок густого супу, третий — соленую рыбу явно русского происхождения; все это в военное время было далеко не лишним.
Однажды ей дали немецкую марку, которую она взяла из любопытства — посмотреть, какие бывают немецкие деньги, хотя никакой торговли в Липне и в помине не было.
Не раз приходилось ей выслушивать объяснения в любви, но она умела от них отшучиваться.
Запомнился Лене один случай.
Это было вечером; уже начинало темнеть; Лена вышла на улицу и увидела около соседнего дома Иголкиных группу людей; она подошла ближе.
В дверях дома стояли две женщины — обе лет тридцати пяти-сорока: одна из них была хозяйка дома Паша — Прасковья Ильинична Иголкина, другая — Катя Степаненкова, поселившаяся у Паши, так как ее дом сгорел.
Нароптив них, в узком проходе между двумя скамеечками, по обе стороны низкого, в одну ступеньку, крыльца, стояли два немца и что-то громко говорили и смеялись; один из них был высокий и худой, другой среднего роста и толстый.
Лена прислушалась: немцы хохотали и, насколько она могла понять, дразнили и пугали русских баб, а те тряслись от страха и повторяли:
— Мы боимся, пан!.. Мы боимся!..
Лицо у Паши было серое от страха, из глаз Степаненчихи катились слезы.
— Мы боимся!.. Мы боимся, пан!..
Немцы переглянулись, и толстый схватил Пашу за руку около локтя, она взвизгнула дурным голосом.
— Надо выручать! — подумала Лена.
Она подошла к немцам сзади и, мобилизовав чуть ли не все немецкие слова, которые смогла вспомнить, обратилась к ним с заковыристой фразой, за которую ни один преподаватель немецкого языка не поставил бы ей больше двойки.
Эффект превзошел все ожидания.
Оба немца повернулись, как по команде «кругом»; на обеих физиономиях сиял неподдельный восторг.
— Дас медхен шприхт дёйч!
И оба засыпали Лену кучей восклицаний, из которых она поняла менее четверти, но немцев это не смутило; они усадили «паненку» на скамейку, сами уселись напротив и пустились в разговоры.
Паша и Катя, вытаращив глаза, с опаской наблюдали, как их соседка бойко болтает с солдатами по-немецки; на самом деле эта бойкость была кажущейся: она сочиняла самые несуразные фразы, иногда заменяя одно незнакомое слово целыи десятком синонимов.
Зато немцы трещали, не стесняясь; особенно старался толстый.
Разговор длился более часа; за это время Лене стало известно, что толстого немца зовут Вилли, а худого — Отто, что у Вилли в Германии есть жена Луиза и дочь Эрика; что он по профессии пекарь; что у него своя пекарня и магазин; что теперь там работает его старый отец; что старому отцу очень трудно без сына; что Вилли воюет пятый год, был в Австрии, Чехословакии, Франции и Польше; что война — гадость; что она скоро кончится — как только немцы возьмут Москву; что тогда Вилли поедет домой и будет печь вкусные булки, а его старый отец будет отдыхать; что Лена — красивая девушка и с ней приятно разговаривать…
Высокий Отто сперва попробовал было тоже что-то рассказать, но Вилли не замолкал ни на минуту, и Отто предпочел сидеть молча и только вставлял короткие реплики в болтовню многоречивого товарища.
Наконец, когда на небе уже давно светили звезды, немцы посмотрели на часы и заторопились; последнее, что Лена поняла из их слов, было опасение, что им влетит от фельдфебеля за позднюю прогулку и глубокое сожаление, что приходится прерывать беседу с очаровательной русской паненкой.
На прощание оба приятеля пожали русской паненке руку, взяли под козырек и пошли восвояси.
— Как ты их не боишься? — воскликнула Паша, высовываясь из дверей.
Лена пожала плечами.
— А чего их бояться? Люди как люди!
Этот случай объяснил Лене тайну ее магического воздействия на немецких солдат: дело было не в немецком языке, которым она владела достаточно плохо; дело было в том, что в то самое время, когда большинство русских девушек и женщин смотрели на пришельцев глазами затравленного зверя, дрожали и прятались, — Лена Соловьева разговаривала с ними без всякого страха, как с любыми другими людьми, и именно это отношение превращало страшных завоевателей в то, чем они были от природы: в самых обыкновенных, простых, часто довольно добродушных парней.
* * *— Ну, Михайловна, живем! — послышался голос Титыча, и старик ввалился в комнату квартирантки, еле держась на ногах и размахивая руками. — Гляди, какое богатство!..
Посередине кухни стояли на полу два полных ведра — но не с водой… запах от этих ведер наполнил весь дом.
— Со спиртзавода принес! Чистый спиртик! — восхищался Титыч.
Подумав немного, он вылил содержимое ведер в кадушку, накрыл подносом, подхватил коромысло на плечо и отправился, пошатываясь, за второй порцией своего «богатства».
Спирт носил не один старый Ложкин, а большая часть населения Липни; со всех сторон к полуразрушенному бомбежкой спиртзаводу устремились люди с ведрами, битонами, кувшинами.
