Лиля Энден - Изменники Родины
— А чего я их буду бояться? — храбро заявила Маруся. — Они на меня даже не смотрят…
Лена раскрыла корзинку и по-братски поделилась с Марусей своими не слишком богатыми магазинными трофеями; потом пошли подробные рассказы о всех событиях прошлой ночи.
— Живы ли там наши? — тихо проговорила Анна Грирорьевна. — Хотя бы скорей вернулись обратно!.. Их, верно, тоже немцы уже захватили…
Слова «немцы захватили», еще вчера бывшие страшнее смертного приговора, сегодея прозвучали совсем спокойно и даже с надеждой.
— Надо пойти в Жарово, узнать, там ли они и что с ними, и привести их обратно. — предложила Лена.
— Пойдем! — загорелась Маруся. — Пойдем вместе! Одна я, все-таки, побаиваюсь, а вдвоем лучше…
— Подстрелят вас! — забеспокоилась мать.
— Не подстрелят! Если вчера не подстрелили, так уж сегодня-то целы будем!
* * *Поле, через которое вела в деревню Жарово извилистая проселочная дорога, было все изрыто воронками; кругом валялись искореженные машины, орудия, повозки, трупы лошадей; но больше всего было человеческих трупов — мертвецы лежали во всех направлениях, ничком и навзничь, скорчившись и вытянувшись, в одиночку и группами…
Один совсем молодой красноармеец лежал в воронке у самой дороги, свернувшись калачиком и положив голову на кусок дерна, лежал так уютно, что казалось — он просто крепко спит… если бы не толстый слой серой пыли, покрывавшей его лицо…
— Какой славный! — тихо проговорила Маруся, наклоняясь над мертвым и смахивая рукой эту противную пыль с его окостеневшего лица.
— А ведь все наши лежат, русские, — отозвалась Лена, оглядываясь кругом. — Не видно ни одного убитого немца…
— Ну, своих-то они прибрали!..
Девушки пошли дальше.
В деревне Жарово, как и в Липне, половина хат оказалась сгоревшей.
Спрева никого не было видно, потом из одного окопа вылезла баба в желтом платке, затем подошло еще несколько человек.
На расспросы Маруси жаровцы отвечали, что все беженцы ушли из деревни еще до прихода немцев, но в какую сторону они направились, никто не помнил.
— Значит, в Жарове их нет, — проговорила Лена. — Куда же теперь пойдем их искать?
— Пошли домой!.. Может быть, они уже вернулись и дома сидят, а мы их тут ищем по полю брани…
Подруги отправились обратно, через то же самое усыпанное трупами «поле брани». Солнце жгло после полудня все сильнее, и над полем уже поднимался тяжелый, тошнотворный запах тления.
На половине пути им пришлось свернуть с дороги на траву и пойти обочиной: навстречу им по узкому проселку, поднимая тучи пыли, медленно ползла змеей длинная колонна разнокалиберных немецких машин; тут были большие и маленькие, грузовые и легковые, но больше всего мотоциклов; немцы ехали вооруженные, громко разговаривали и кричали.
Но на протяжении всего пути до города, около трех километров, ни один солдат не обратил ни малейшего внимания на двух молодых девушек, шагавших им навстречу.
— Притворяются, будто нас не видят! — заметила Маруся, которую даже обидело такое пренебрежительное невнимание.
Вернувшись на территорию города, подруги увидели, что такие же колонны движутся в разных направлениях по всем главным улицам. Немцы буквально наводнили Липню.
Смешливая Маруся и здесь нашла повод для смеха: пока они с Леной прошли около трех кварталов по Пролетарской улице, мимо них четыре раза вихрем промчался на мотоцикле взад и вперед один немец, внешний вид которого действительно просился на каррикатуру: по случаю жаркой погоды, все его одеяние и снаряжение состояло из пилотки, трусиков, тапочек, очков, автомата и бинокля…
— Лена, ты раньше боялась покойников? — вдруг задала Маруся неожиданный вопрос.
— Покойников? Никогда не боялась, даже не понимаю, как их можно бояться.
— А я раньше ужасно боялась!
— Как же ты трогала того, убитого?
— Не знаю… Теперь я их почему-то не боюсь… вероятно, потому, что их слишком много….
Они уже подходили к дому; Тони и детей там не оказалось.
* * *На следующий день, девятнадцатого июля, масса продвигающихся немецких войск, запруживавшая улицы Липни, — схлынула.
А еще через день вместо них появились в большом количестве праздношатающиеся немцы, которые по одному, по два бродили по улицам, заходя в уцелевшие дома, одни с целью чем-нибудь поживиться, другие — просто из любопытства.
В Ложкинском доме первый такой непрошенный гость появился рано утром.
— Пан! Млека! — командирским тоном заявил он встретившему его на кухне Титычу.
— Нет млека!.. Корова нет… уехал… понимаешь, пан, нет молока… корова — деревня… — доказывал Титыч, воображая, что для немца перековерканный русский язык понятнее правильного.
— «Понимаешь, понимаешь», — с досадой повторил немец, видимо, уже неоднократно слышанное слово. — Никс понимаешь!.. — и что-то продолжал по-немецки.
Несколько минут русский старик и немецкий солдат пытались объясниться: они коверкали оба языка, усиленно жестикулировали, и взаимно величали друг друга «панами», причем один из них был уверен, что это самое настоящее немецкое слово, а другой считал его самым настоящим русским.
Наконец, немцу эти раговоры надоели и он, слегка отстранив старика, подошел к буфету, открыл его и принялся шарить среди посуды.
— Э!.. Пан, пан!.. ты куда полез? — закричал Титыч, хватая бесцеремонного гостя за рукав.
— Раус! — гаркнул солдат и так пихнул хозяина дома от его собственного буфета, что тот отлетел в угол и еле удержался на ногах.
Неизвестно, что было бы раньше, но в этот момент все слышавшая Лена вышла из своей комнатушки на кухню.
Ее появление сразу отвлекло внимание немца от чашек и плошек.
— О! Паненка! — воскликнул он. — Шён! Шён!.. Гутен таг!.. Айне тохтер? — он показал глазами на Титыча. — Фатер? Папа?
— Найн, нихт фатер, — ответила Лена.
— Паненка шприхт дёйч!..
Буфет Титыча, горшки, чашки, «млеко», «яйки» — все было забыто!. Немец уселся у стола и атаковал Лену целым градом любезных восклицаний, на которые она отвечала с большим трудом.
— Дас ист ди эрсте паненка ам Руссланд, ди зо шён дёйч шприхт!..
Комплимент был совершенно незаслужен: Лена говорила по-немецки очень плохо, еле подбирая слова, и мучительно рылась в памяти, вспоминая школьные уроки.
Но немца это не смущало: продолжая болтать, он вытащил из кармана большую пачку фотографий и начал показывать своих родителей, жену, детей и всех родных и знакомых, и только, когда «руссише паненка» все пересмотрела, вспомнил, что ему куда-то надо идти, поклонился с видом старого знакомого и ушел. Ложкинский буфет так и остался полуоткрытым.
