Валентин Булгаков - Л. Н. Толстой в последний год его жизни
— А ну‑ка подведите мою лошадь к этой кучке за поводья, чтобы я влез, — обратился ко мне Лев Николаевич.
— Может быть, табуретку принести, Лев Николаевич? — засуетились все.
— Нет, нет, не нужно!
Я в одних ботинках соскочил в снег и подвел к кучке снега красивую, тонкую лошадку Льва Николаевича.
— Еще, Лев Николаевич?
— Нет, довольно! Опустите поводья!.. — ответил он, берясь за луку седла.
Но я не решился сделать это: став на край кучки, Лев Николаевич примял снег и стоял почти вровень с землей, — стоило только лошади пошевелиться, и Лев Николаевич мог бы упасть.
Я еще крепче взял поводья и зорко следил за каждым движением Льва Николаевича. Вот он вдел левую ногу в стремя, оперся на нее и медленно стал заносить правую в сером валенке и… сел.
Победоносно оглянулся и потянул поводья. Я выпустил их. Лев Николаевич тронул лошадь.
Проезжая мимо, он посмотрел на меня; все лицо его довольно улыбалось, голову он держал прямо, и глаза ясно говорили: «Что, видели? Не так‑то я еще стар! А уж вы, Валентин Федорович, наверное довольны?»
— Спасибо, Лев Николаевич, что заехали, — сказал я.
— Я сам был рад повидать друзей, — ответил Лев Николаевич и шагом отправился по дороге.
30 января.Ездил в Ясную с Граубергером и Токаревым. В передней нас радушно встретила Татьяна Львовна.
— Пожалуйте наверх, — провозгласила она.
Я, Граубергер, в скромной серой рубашке, и Токарев, в пиджаке и чесучовой манишке, вошли в столовую, большую, светлую.
Там так же радушно встретили нас Лев Николаевич, М. С. Сухотин, О. К. Толстая и ее дети. Усиленно предлагали нам завтракать, но все мы отказались, так как только что пообедали в Телятинках. Завязался оживленный, простой разговор.
— А Софья Андреевна дома? — осведомился я у Душана Петровича, сидевшего рядом со мной.
— Нет, она уехала на пять дней в Москву, — ответил он.
Тогда мне стало понятным, почему возможно было приглашение Граубергера и Токарева наверх, к завтраку, и почему в воздухе разлита была такая простота и непринужденность…
— Все изобретения цивилизации, — говорил Лев Николаевич, — удобны и интересны только сначала, а потом они надоедают. Вот хотя бы это, — указал он на граммофон, — ведь это просто ужас!..
Разговор зашел о вопиющей нужде, в которой живут крестьяне, и об озлоблении в народе.
— Я вчера опять встретил мужика, с которым раньше об этом говорил. И он хочет иметь землю, сесть на нее и быть свободным человеком. Они вовсе не хотят работать на помещиков, потому что все это не их; оттого они и мало работают и пьют. И не знаешь, что и говорить в таких случаях, потому что живешь сам в этих роскошных условиях жизни. И не покидаешь их, опутанный всякими путами. Это очень мучительно переживать!..
Заговорили об Англии, где живет г — жа Шанкс, гостья, присутствовавшая здесь.
Там рабочий считает за счастье работать для господ и думает, что это так и должно быть. У нас этого нет, и в этом отношении Россия стоит впереди Англии… Кстати, я получил одну английскую комедию, роскошно изданную, с картинами, но очень глупую[37]! Там «господа» совершенно не могут понять, как это рабочий мог сесть за один стол с ними. Они оскорбляются и уходят… Но бишоп, епископ, в человеке, который чистил отхожие места, узнает своего брата, который когда‑то потерялся, и так далее. Характерна только эта уверенность в своем превосходстве со стороны богатых!..
Я напомнил Льву Николаевичу, что как раз это изображается и в его «Люцерне»[38].
— А что там такое? Я, право, забыл…
— Там англичанин с женой тоже встает и уходит из‑за стола в гостинице, когда автор или рассказчик привел туда и посадил за этот стол с собой оборванного странствующего певца.
— Как же, как же! Да это я сам и привел его… Все это действительное происшествие.
Один из гостей, Граубергер, говорил на тему о том, что люди — дети, находятся в детском состоянии, и потому лучше с них ничего не спрашивать, а относиться к ним, как к детям.
Лев Николаевич сначала очень сочувственно слушал его и все поддакивал: «Верно, верно!» — но потом сказал:
— Это верно, но только в этом мне не нравится одно: неуважение к людям. Не нужно осуждать других. Можно еще это думать вообще о поколении людей, но нельзя говорить так о Марье, Иване, Петре.
И потом отстаивал свой взгляд.
31 января.Решил снова ездить в Ясную Поляну не утром, а после двенадцати часов, чтобы не беспокоить Льва Николаевича, отрывая его от работы.
Приехав, застал у Льва Николаевича, в столовой, московского общественного деятеля кн. Павла Долгорукова и биографа Толстого П. И. Бирюкова. Они приехали на открытие в Ясной Поляне библиотеки Московского общества грамотности в честь 80–летия Льва Николаевича (28 августа 1908 года).
Лев Николаевич прошел со мной в кабинет.
Письма мои, написанные по его поручению, ему понравились, особенно одно, бывшему солдату, уставшему от жизненных невзгод: на нем Лев Николаевич приписал: «Мой друг Булгаков так согласно с моими взглядами ответил на ваше письмо, что я могу только прибавить выражение моего сердечного сочувствия вашему душевному состоянию и желание и надежду на то, что вы найдете то истинное духовное благо, которого вы ищете»[39].
На мой вопрос, просмотрел ли Лев Николаевич корректуру «На каждый день» с пометками, сделанными мною по его указанию, Лев Николаевич ответил, что нет, и, спохватившись, что это скоро нужно, пообещал сегодня же вечером просмотреть корректуру (чтобы затем отослать ее в типографию).
Больше пока он мне ничего не поручил, если не считать данных раньше для распределения по дням мыслей о неравенстве. Затем все Толстые и гости со Львом Николаевичем и Долгоруковым во главе пешком отправились во вновь открываемую библиотеку.
Так как я приехал верхом и не мог оставить лошадь, я проехал к библиотеке раньше, по льду пруда. Помещается библиотека в первом домике направо в деревне, если идти от усадьбы.
Там уже собралось несколько человек крестьян — между прочим, старых учеников Льва Николаевича — и много ребят.
Войдя в крошечное помещение библиотеки, Лев Николаевич принялся осматривать все, что тут было. Из книжных шкафов он вынимал одну за другой книги и читал их названия. Подбор книг оказался случайным, каким Лев Николаевич не мог остаться доволен. На одной из стен укреплены были две своеобразные папки со множеством раскрашенных картин исторического и географического содержания. Лев Николаевич просмотрел картины и одобрил помещение их в библиотеке, где крестьяне могли их рассматривать.
