Александр Гольденвейзер - Вблизи Толстого. (Записки за пятнадцать лет)
— Нет, нет! Я сам ей скажу. Она так мне близка. Мне только радостно будет сказать ей все.
Пришла Татьяна Львовна.
Не помню, по какому поводу, Л. Н. сказал:
— Автор этой книги о Конго очень остроумно говорит, что антропофагия есть высшее проявление филантропии. Там описаны удивительные подробности: какие части тела считаются вкуснее, женщины вкуснее мужчин. Это ужасно! А, разумеется, дети вкуснее всего. Он рассказывает, что когда один путешественник погиб в Африке, а другой, его друг, приехал и попросил кого‑то из жителей указать ему его могилу, то тот показал ему на свой живот и сказал: «Вот его могила».
Л. Н. захотел поиграть в винт. Решили позвать Софью Андреевну. Екатерина Васильевна пошла за ней и, вернувшись, сказала, что она придет немного позже. Пока сели играть: Л.H., Татьяна Львовна, Александра Львовна и я. Играли «с пересадкой». После четырех игр пришла Софья Андреевна и села вместо Александры Львовны.
Я сдал как‑то очень скоро и сейчас же назначил игру.
Татьяна Львовна заметила:
— Вот что значит пианист: как у него хорошо руки устроены.
— Не руки, а у него мозги хорошо устроены, — сказал Л. Н.
Среди игры я спросил, который час, собираясь ехать домой. Л. Н. сказал:
— Когда будет без десяти минут одиннадцать, я вас отпущу.
Я уехал в десять минут двенадцатого.
При прощании Л. Н. еще раз просил меня передать Владимиру Григорьевичу все то, что он мне сказал после чтения письма.
12 августа. Днем в Телятенках были Александра Львовна и Варвара Михайловна. Они привезли небольшое письмо Л. Н. к Владимиру Григорьевичу:
«Пишу на листочке, потому что пишу в лесу на прогулке. И с вчерашнего вечера и с нынешнего утра думаю о вашем вчерашнем письме. Два главные чувства вызвало во мне это ваше письмо: отвращение к тем проявлениям грубой корысти и бесчувственности, которые я или не видел, или видел и забыл, — и огорчение и раскаяние в том, что я сделал вам больно своим письмом, в котором выражал сожаление о сделанном. Вывод же, какой я сделал из письма, тот, что Павел Иванович был не прав и я, согласившись с ним, и что я вполне одобряю вашу деятельность, но своей деятельностью все‑таки недоволен: чувствую, что можно было поступить лучше, хотя и не знаю — как. Теперь же не раскаиваюсь в том, что сделал, т. е. в том, что написал то завещание, которое написано, и могу быть только благодарен вам за то участие, которое вы приняли в этом деле.
Нынче скажу обо всем Тане, и это будет мне очень приятно. Лев Толстой. 12 августа 1910 г.»
Александра Львовна говорит, что Л. Н. рассказал все Татьяне Львовне.
Он спросил ее:
— Можешь ты держать секрет от своего мужа?
Впрочем, рассказавши ей все, он сказал, что пошутил и вполне уверен в Михаиле Сергеевиче. Татьяна Львовна сказала, что все‑таки мужу не скажет. Она очень хорошо все приняла и, говоря потом с Александрой Львовной, нисколько не выражала обиды на то, что не она в завещании первая, и советовала Александре Львовне сделать на ее (Татьяны Львовны) имя завещание, на что Александра Львовна сказала ей, что это уже сделано. Александра Львовна взяла вчерашнее письмо Владимира Григорьевича, чтобы прочесть его Татьяне Львовне.
Л. Н. чувствует себя нынче лучше и гулял, так что они собираются в субботу ехать. Софья Андреевна сказала, что поедет их провожать от Засеки до Щекина. Она, по — видимому, подозревает, не подсядет ли в Щекине Чертков.
Вечером, когда я приехал в Ясную, все сидели еще за обеденным столом и разговаривали. Были Николаев и Ге.
Л. Н. стал со мной играть в шахматы. Софья Андреевна и Николаев остались за обеденным столом. Они говорили о революционерах. Софья Андреевна сказала:
— Я ненавижу революционеров, мне противно все, что делается тайно. Сократ и Христос проповедовали открыто. Их казнили за это, но зато после смерти сделали богами (?!); а ничего не может быть хуже, когда делают тайком… Зачем я буду делать тайно, если я уверена, что я права? Что тайно, то гадко, — Софья Андреевна говорила все это с необыкновенным раздражением.
Л. Н. сказал мне тихо:
— Вы слышите? Она совсем больна, возбуждена ужасно.
Подошел Ге, стал смотреть на шахматы и сказал, что любит смотреть, что у Булыгина сам Булыгин играет с Salomon’oM. (Племянником того Salomon, о котором упоминалось раньше.)
Ге спросил Л.H.:
— А у вас тут маневры были? Брали Ясную Поляну?
Л. Н. рассказал ему о бывших у него солдатах и сказал:
— Может быть, они хотели мне приятное сказать, но они все говорили, что все с ненавистью относятся к службе и никто не верит, что их дело хорошее.
Кто‑то заметил, что это всегда было так. Л. Н. сказал:
— Нет, этого прежде не было: у солдат было сознание, что они несут царскую службу, а теперь этого, кажется, нет.
Ге рассказал, что в Швейцарии воинской повинности подлежат все, но всего на 65 дней; кроме того, если подлежащий повинности находится в другом кантоне, он не обязан являться; а если кто уклонился, то он платит штраф семь франков.
Ге много рассказывал про Швейцарию. Я не все время слушал, но ту часть разговора, которая происходила при мне, записал тут же.
Л. Н. полулежал на кушетке. Он сказал:
— Я жил там, и тогда еще любовался их порядками. Теперь я все забыл. Это замечательно: чем меньше государство, тем легче достигается в нем свобода.
— Швейцария — единственная страна, где нет земельной собственности, — заметил Ге.
— Та, та, та! Разве там нет помещиков? — спросил Л. Н.
— Сто десятин, больше едва ли кто имеет, — заметила Татьяна Львовна.
— Сто десятин в Швейцарии — крупное имение.
— Имение в Швейцарии — одна трата, — сказал Ге.
— Отчего?
— Да там самая меньшая плата рабочим пять франков в день; а какой‑нибудь садовник получает 80–90 сантимов за час.
— Чем достигается такая высокая плата?
— Близостью городов. Да там нет нужды…
— То‑то я и спрашиваю, — чем это достигается?
— Кто ж его знает?
— Это, Сергей Дмитриевич (обратился Л. Н. к Николаеву), — он под вас подбирается. Интересно, какую роль здесь играет земельная собственность?
— Вся Швейцария живет иностранцами, — заметила Татьяна Львовна.
— Это неверно. Ни в одной стране народ не производителен так, как в Швейцарии, — возразил Ге.
— И народ там высокочестный…
— Индустрия там всегда была. А иностранцы — обитатели отелей — это короста, которая в глубь страны не идет. Она играет минимальную роль.
— Коля (Оболенский) жил в доме, где много квартирантов, — сказала Татьяна Львовна. — Жильцы всех этажей ставили на ночь каждый свой кувшин на тротуар и клали на него соответствующую монету. Утром приезжает молочница, собирает деньги и наливает молоко. Как это упрощает! А у нас баба пойдет на рынок, молоко принесет с водой, а пятачок украдет.
