Федор Раззаков - Андрей Миронов: баловень судьбы
Между тем 1 ноября Театр сатиры временно закрыл свои двери для москвичей и отправился с гастролями в Болгарию. Турне началось с города Плевена, где были показаны два спектакля: «Вишневый сад» А. Чехова и «Крамнэгел» П. Устинова (в последнем Миронов не участвовал). После чего театр приехал в Софию, где на сцене Сатирического театра были показаны все те же спектакли. Труппой также был проведен творческий вечер в софийском Доме советской культуры. Стоит отметить, что с Сатирическим театром наших «сатировцев» связывали 15 лет тесной и плодотворной дружбы. Валентин Плучек ставил на сцене Сатирического театра «Интервенцию», а у себя пьесу болгарского драматурга С. Стратиева «Замшевый пиджак».
Вспоминает С. Пеев: «Это было в ноябре 1984 года, когда московский Театр сатиры гастролировал в Софии. Нашу дирекцию беспрерывно осаждали звонками – просили о встречах с советскими актерами. Буквально половина Болгарии висела на телефоне, и первое имя, которое называли, было неизменно имя Андрея Миронова. Но, к большому сожалению звонивших и требовавших, поспеть всюду он не мог. И вот 6 ноября между обедом и спектаклем мне предстояло доставить Миронова и Ширвиндта в два места – большое село близ Софии, а потом на завод. Вечером в театре шел „Вишневый сад“.
Андрею явно не хотелось ни встреч, ни разговоров, единственным его желанием было бродить с нами по Софии. Но отказать мне он просто не мог, так как знал, что село и завод – истинные друзья Софийского сатирического театра, которые всегда и во всем нам помогают.
Пришла машина, мы сели и отправились в село, которое находилось в сорока минутах езды от Софии. Все время, пока мы ехали, Андрей напоминал, что мы должны быть краткими и точными, если не хотим опоздать к спектаклю. Мы решили построить встречу так: я вначале скажу несколько слов, потом выступит Ширвиндт – он знает свое дело, а завершит программу Миронов. В машине он не переставал волноваться и говорить о том, что люди ничего не поймут по-русски, я успокаивал его: если нужно будет, я кое-что объясню и даже переведу некоторые места. Обо всем мы договорились, приготовились, но… Приехали. Перед Домом культуры собралось все село. Нас встретили хлебом-солью, мы вошли, и встреча началась. У нас в запасе оставалось всего полчаса. Андрей незаметно постучал пальцем по своим часам – дескать, помните. Все шло как нельзя лучше до той поры, пока он не появился у рампы. И пошел рассказ о театре, о маме, о детстве и юности, о жене и детях, о Советской стране, о Болгарии, о других странах. Потом был сыгран огромный отрывок из «Прощай, конферансье!», и наконец шла песня без аккомпанемента. Мы поглядели на часы – было уже пять. Я стал лихорадочно делать ему знаки: вся программа летит вверх тормашками, а он посмотрел на меня, посмотрел на людей, сидевших внизу, и я понял, что это артист, что он – волшебник. Я смотрел на своих сельчан, которые онемели от восторга, потом смеялись, плакали. Они не все слова понимали, но поняли, что перед ними такой человек, который делает честь человечеству…»
В Москву «сатировцы» вернулись 15 ноября, а уже на следующий день давали спектакли в своем здании на Большой Садовой. Но Миронов вышел к зрителям только 23-го – в спектакле «Ревизор». Два дня спустя должен был играться «Вишневый сад», но его отменили из-за болезни одного из актеров. 26 ноября Миронов играл в «Женитьбе Фигаро», 27-го – в «Горе от ума», 28-го – в «Бешеных деньгах».
Декабрь начался для Миронова с роли Мекки-ножа в «Трехгрошовой опере» (1-го). 2-го он играл Савву Василькова в «Бешеных деньгах», 7-го – Чацкого в «Горе от ума», 9-го – Лопахина в «Вишневом саду». Затем две недели Миронов в спектаклях занят не был, посвятив это время концертным гастролям. Аккомпаниатором у него с недавних пор (вот уже около года) выступал Левон Оганезов. Он вспоминает:
«Более четырех лет я аккомпанировал Андрею Миронову. Даже играл с ним сцены – конечно, сидя за роялем. Каждое движение или слово, а иногда молчание, жест проходили обязательно под музыку, причем выбирал музыку он сам. „Здесь что-то такое, – он шевелил пальцами, – элегантное“, при этом пристально смотрел в глаза и внушал мне свое ощущение. Андрей не называл нужного ему произведения, не напевал, хотя знал столько музыки, что хватило бы на десяток преподавателей музыкальной литературы, а хотел, чтобы я сам догадался. Ему важно было взаимодействие на сцене. Он спиной мог показать мне – „тише“ или „быстрее“, и я понимал его. Это была почти медитация.
Надо сказать, что Андрей редко бывал доволен концертом, собой, мной, но, вспоминая некоторые подробности совместной работы, я знаю теперь, что он всегда находился в состоянии самоанализа – сам себя постигал. «Нельзя быть спокойным на сцене», – говорил он или цитировал строку Пастернака: «Не спи, художник!»
Заглядывал в зал, спрашивал: «Народ есть?» Хотя знал наверняка, что есть.
Андрей всегда массу времени тратил на установку света на сцене. Для этого он сперва начинал интенсивно дружить с осветителем, потом ошарашивал его объемом будущей работы, и когда тот, окончательно сбившись с ног, влезая то на правую, то на левую лестницу, а то и под потолок, наконец добивался нужной Андрею «картинки», вытирал пот и собирался было пойти перекурить, Андрей отходил в зал, вставал к рампе, оборачивался, прищурившись на задник, и… начинал все сначала. Это был не каприз, скорее поиск, а точнее, стремление к совершенству – он не мог выступать в концерте без ощущения, что сделал все как можно лучше.
Многие театральные артисты, даже очень хорошие, к выступлению на эстраде относятся как к чему-то второстепенному: мол, театр – это святое, а здесь и так сойдет. Большинство из них, придя на концерт Миронова, прежде всего поражались: «Зачем ты столько сил тратишь?» Но он знал зачем: он работал не только для публики, но и для себя, удовлетворяя свое ненасытное актерское стремление к совершенствованию.
Я тоже, конечно, старался этому соответствовать. Я, например, равнодушен к одежде: есть какой-то костюм, галстук – все обычно, и у меня не вызывает сомнений. Но для Андрея это был почти вызов. «Надо во всем быть элегантным! – кричал он. – Как ты ходишь, что это за туфли?!» Или: «Я выброшу этот галстук к…» Или еще: «Погладь рубашку, на тебя люди купили билеты!» и т. д. Все это говорилось по-доброму, но требовательно. Я даже начал надевать бабочку, хотя никогда раньше ее не носил. Сам он придирчиво оглядывал себя в зеркало. Поминутно гладились ему рукава на пиджаке, сам он натирал свои туфли какими-то щеточками, которые были всегда под рукой. Все эти приготовления производили впечатление подготовки к премьере. Но так было перед каждым концертом.
