Нестор Котляревский - Николай Васильевич Гоголь. 1829–1842. Очерк из истории русской повести и драмы
Своим судом над сочинениями Гоголя Полевой и попытался оправдать эту «новую» критику. Он любил Гоголя за его ранние произведения, в которых реализм был так скрашен романтизмом, и он не терпел Гоголя за его последние создания, за его комедии и «Мертвые души», в которых видел торжество именно той дикости и той страстности, которая заставляла его жалеть о погибшем классицизме, некогда им столь нелюбимом. Следуя новой теории изящного, он в первых же номерах своего журнала забросал Гоголя неучтивыми упреками и обвинениями. Он утверждал, что вся сила Гоголя в одном малороссийском жарте. Захваленный и вознесенный своими поклонниками, писал критик, Гоголь превратно смотрит на свое назначение. Все, что составляет прелесть его творений, теперь исчезает, все, что губит их – постепенно усиливается. «Мертвые души» бедны содержанием, они простое повторение «Ревизора», грубая карикатура, которая перешла за предел изящного. И где в ней прежнее добродушное жартование? Уж если писатель хочет дать нам человека, то пусть он не показывает одну лишь его грязную сторону, а «Мертвые души» – это неопрятная гостиница – клевета на Россию. Сколько грязи в этой поэме! И приходится согласиться, что Гоголь родственник Поль де Кока. Он в близком родстве и с Диккенсом, но Диккенсу можно простить его грязь и уродливость за светлые черты, а их не найти у Гоголя. И автор мог думать, что «Мертвые души» – нравственное поучение?! Неужели в каждом русском можно видеть зародыши Хлестакова и Чичикова?[296]
Такие слова в устах Полевого были одновременно и огульным осуждением Гоголя, и уступкой ему. Закоренелый романтик бранил бездоказательно нашего реалиста, не понимая его, и вместе с тем, конечно, под впечатлением сочинений Гоголя, стал догадываться, что романтизм в литературе свое дело проигрывает и что если реализм Гоголя и очень вреден, то для борьбы с ним нужно нечто иное, чем то, что он – Полевой – до сего времени считал в искусстве правдивым и художественным.
Если критика Полевого в вопросе о литературной и общественной стоимости сочинений Гоголя ровно никакой цены не имеет, то и она, как видим, косвенно свидетельствует о постепенно возраставшем его успехе.
Отзывы других авторитетных критиков были все хвалебные и восторженные.
Переходя к рассмотрению этих хвалебных рецензий – единодушных, несмотря на разницу направлений тех журналов, в которых они были напечатаны, – мы должны отметить, прежде всего, их неполноту. Судьи все в восторге; они поражены новизной явления, поражены богатством картин, типов и положений, но никто из них не решается высказаться по существу и с достаточной полнотой определить все значение «Мертвых душ» для русской жизни, хотя каждый из них и торопится сказать, что эта поэма в общественном смысле явление очень знаменательное. Очевидно, что на всех критиков «Мертвые души» произвели настолько сильное впечтление, что судьи не могли в нем сразу разобраться; и Гоголь был прав, когда жаловался на читателя, который не откликнулся на его слова так откровенно и полно, как бы ему этого хотелось. Гоголя не удовлетворяли похвалы, он хотел критики, т. е. всесторонней оценки, и, главным образом, не эстетической, а нравственной. Вместо нее ему пришлось прочитать лишь восторженные приветствия, искренние, но слишком общего характера. «Другой месяц или читаем вас, или говорим о вас, – писал Гоголю в июле 1842 года старейший член славянофильского московского кружка С. Т. Аксаков. – Никому не поверю, чтоб нашелся человек, который мог бы с первого раза вполне понять ваши бессмертные „Мертвые души“. Это мир Божий. Можно ли одним взглядом его рассмотреть? Какое надобно внимание и разумение, чтобы открыть в нем совершенство творчества в малейших подробностях, по-видимому, и не стоящих большого внимания?.. Я прочел „Мертвые души“ два раза про себя и третий раз вслух для всего моего семейства; надобно некоторым образом остыть, чтоб не пропустить красот творения, естественно ускользающих от пылающей головы и сильно бьющегося сердца»[297].
Аксаков сказал правду: все, что было написано о «Мертвых душах» непосредственно после их выхода в свет, грешило недосказанностью и неполнотой суждения…
В «Москвитянине» поэму Гоголя довольно подробно разобрал Шевырев.
Его статья – лучшая из всех его критических статей – не лишена достоинств. Значение Гоголя как реалиста-художника было в ней понято и выяснено верно. Но в ней была одна задняя мысль, которая помешала критику подробно остановиться на оценке того, что автор дал в первой части «Мертвых душ», и торопила его говорить о том, что он намеревался сказать в будущем. Шевырев был дружен с Гоголем и знал, чем должен был закончиться рассказ о похождениях Чичикова. Как русофил и как критик, заявивший в первых же книжках[298] своего журнала открыто и вызывающе о своем патриотическом образе мыслей, Шевырев не сказал всего, что можно было сказать о теневой стороне нашей действительности, и спешил утешить читателя обещаниями, что в следующих частях поэмы Гоголя воссияет вся красота и добродетель той русской жизни, о которой на первых порах так много дурного сказал художник. «Все мы, – писал он в одной из своих критических статей, которая предшествовала его разбору „Мертвых душ“, – все мы, действующие мыслью и словом на образование народное, по разным ветвям поэзии, словесности, науки, как бы ни разделялись мнениями, должны помнить, что у всех нас одна задача: выразить мысль всеобъемлющую, всемирную, всечеловеческую, христианскую в самом русском слове»[299]. Шевырев считал Гоголя художником, призванным выполнить именно эту задачу, но, конечно, в будущем.
Если в первом томе своей поэмы, говорил Шевырев, комический юмор Гоголя возобладал, и мы видим русскую жизнь и русского человека по большей части отрицательной их стороной, то отсюда никак не следует, чтобы фантазия Гоголя не могла вознестись до полного объема всех сторон русской жизни. Он сам обещал нам далее представить все несметное богатство русского духа, и мы уверены заранее, что он славно сдержит свое слово. К тому же в этой части, где само содержание, герои и предмет действия увлекали его в хохот и иронию, он чувствовал необходимость восполнить недостаток другой половины жизни, и потому в частых отступлениях, в ярких заметках, брошенных эпизодически, дал нам предчувствовать и другую сторону русской жизни, которую со временем раскроет во всей полноте ее… Мы думаем также, что поэт способен дать своей фантазии полет самый свободный и обширный, которого достало бы на обхват всей жизни, и предполагаем, что, развиваясь далее, его фантазия будет богатеть полнотой и обнимет жизнь не только Руси, но и других народов, – возможность к чему мы уже видели ясно в его «Риме».
