Нестор Котляревский - Николай Васильевич Гоголь. 1829–1842. Очерк из истории русской повести и драмы
Останавливаясь перед этим резким разногласием судей, один критик писал: «Гоголь именно потому и является у нас чем-то загадочным, что наука, объемлющая все стороны искусства его, едва по частям промелькнула перед нами. Оттого одни смотрят на Гоголя с энтузиазмом, другие хулят его донельзя»[289].
На первый взгляд, действительно, могло показаться, что критики разошлись в эстетической оценке произведений Гоголя: так много и так часто говорили они о красоте или безобразии его языка и стиля, о законченности или неполноте его образов, об их большей или меньшей типичности… Но на самом деле источником восторгов или раздражения критиков было вовсе не обманутое или удовлетворенное эстетическое чувство. Критики спорили, потому что никак не могли согласиться, что произведения Гоголя на самом деле «народны», что в них-то и кроется искомая и желанная народность, что в них правда жизни вполне совпала с правдой творчества. Эта главнейшая заслуга творчества Гоголя стала выясняться критике лишь постепенно.
Некоторым судьям, воспитанным на сентиментальных и романтических традициях, реализм Гоголя, полный иронии, был противен сам по себе, как оскорбление, которое автор будто бы нанес искусству; и вообще мало было читателей, которые могли понять истинно глубокий и печальный смысл «этих карикатур в стиле Гольбейна», этой «пляски смертей», как князь Вяземский остроумно назвал «Мертвые души»[290]. Но с другой стороны, нашлись и справедливые судьи, которые не успели только на первых порах вполне высказаться.
Перескажем некоторые наиболее характерные критические отзывы о сочинениях Гоголя и преимущественно о «Мертвых душах», чтобы убедиться, насколько сильно были задеты и поражены словами художника умы его читателей.
«Мертвые души» и первое полное собраний сочинений Гоголя увидели свет в годы, мало благоприятные для критической мысли. Эта мысль в 20-х годах и в начале 30-х была менее опытна, но зато более разнообразна. К 1842 году многие органы, вносившие большое оживление в журналистику, прекратили свое существование.
Умерли частью естественной, а частью насильственной смертью «Вестник Европы», «Московский телеграф», «Московский вестник», «Телескоп» и «Молва», «Европеец» и «Московский наблюдатель». Некоторые из критиков, писавших в этих журналах, продолжали свою деятельность в иных периодических изданиях, а некоторые совсем замолкли – и притом самые смелые и наиболее талантливые. Пушкин и Веневитинов скончались; Марлинский и Кюхельбекер были сосланы; Киреевский и Надеждин после погрома «Телескопа» и «Европейца» замолчали на долгие годы; Вяземский писал очень мало и от боевой критики, в которой он сыграл такую видную роль, стал сторониться. Смерть или молчание таких лиц было большой потерей.
Возникли, правда, новые органы, но они старых не заменили. В Москве около «Москвитянина» сгруппировался кружок славянофильский, и присяжным критиком журнала стал Шевырев – прежний сотрудник «Московского вестника» и «Московского наблюдателя». Годы не выработали из него хорошего критика: пыл и жар, который отмечал его юные статьи, слегка выдохся, и патриотическая тенденция его образа мыслей возросла и очень мешала правильности его суждений.
Петербургская журналистика была более оживлена, хотя и она не могла похвастаться оригинальностью и силой: критический отдел «Современника» со смертью Пушкина, с отказом Гоголя вступить в него и при редком появлении статей Вяземского был бесцветен; ни аромата, ни цвета не придал ему и Плетнев своими статьями. «Библиотека для чтения», недавно основанная, была журналом очень популярным и по разнообразию и группировке материала вполне заслуживала успех, но критический отдел, который вел сам редактор Сенковский, был совсем не на высоте своего призвания. Редактор – человек большого ума и больших знаний, считал, по-видимому, критику делом совсем несерьезным и потому в своих статьях только шутил, остроумничал и паясничал, а иногда даже очень неучтиво ругался.
Этого же тона, но только с меньшим талантом и остроумием, держался и Булгарин в своей «Северной пчеле».
В обновленном «Русском вестнике» работал заслуженный редактор «Московского телеграфа» Полевой, по-прежнему неутомимый и энергичный, но не способный возвыситься над своими старыми романтическими и сентиментальными симпатиями.
Как бы в искупление всех прегрешений тогдашней критики, в обновленных «Отечественных записках» писал, и часто писал, Белинский. В его статьях заключена вся история нашей критической мысли за целое десятилетие (с конца 30-х до конца 40-х годов). Он одновременно был и лучшим теоретиком изящного в искусстве, и первым публицистом.
Посмотрим же, как все эти судьи откликнулись на обращенную к обществу речь художника.
На суждения Булгарина и Сенковского появление «Мертвых душ» не оказало никакого влияния. Гоголь остался для них простым шутником, веселым рассказчиком небылиц; они не видели или не хотели видеть разницы между первыми произведениями писателя и его зрелыми созданиями. Булгарин говорил, что в поэме Гоголя есть и забавное, и смешное, и счастливо переданное; есть умные резкие замечания насчет слабостей и глупостей человеческих, но что все это утопает в странной смеси вздора, пошлостей и пустяков. В «Мертвых душах» нет ни одного характера, писал он, одна карикатура и небывальщина. Действующие лица все – одни дураки и воры. Перед нами особый мир негодяев, который никогда не существовал. Притом, – добавлял критик, – вся поэма написана удивительно безвкусным языком и в дурном тоне, местами совершенно неприличном. Во всяком случае, это – неглубокое и несерьезное произведение, не «поэма», а просто положенный на бумагу рассказ замысловатого мнимо простодушного малороссиянина. Гоголь мог бы писать и хорошо, и серьезно, но почему-то добровольно отказался от места подле образцовых писателей романов, чтобы стать ниже Поль де Кока. Правда, наш легкий писатель пользуется теперь большим успехом, но это объясняется не его заслугами, а усердием некоторых критиков, которые его захвалили, чтобы заставить публику отвернуться от других сатирических и юмористических писателей[291].
В таком же тоне, но с большим ухарством, говорил о Гоголе и Сенковский. У него не нашлось для «Мертвых душ» иного названия, как «буффонада». Гоголь, доказывал критик, остается во всех своих произведениях автором анекдотов, в которых пробивается возле приятного дарования особенный провинциальный юмор – малороссийское жартование. Отсутствие художнической наблюдательности юморист заменяет коллекцией гротесков, оригиналов, чудаков и плутов без всякой важности для философической сатиры. Стиль его грязен, картины – зловонны! Бедный писатель! Он Чичикова принимает за жизнь. Он лелеет такие создания! О беззвучная трескотня! Бедный! Тысячу раз бедный! Он мог думать, что нарисованная им картина нравов и характеров есть поэма из русской жизни! А кого рисует он? Каких людей! Какие понятия! И его слушают! А почему? Потому что его захвалили те люди, которым это было нужно сделать из посторонних целей. А в сущности, что такое Гоголь? Поль де Кок и по слогу, и по сюжету[292].
