Нестор Котляревский - Николай Васильевич Гоголь. 1829–1842. Очерк из истории русской повести и драмы
В чем тайна того впечатления, которое на нас производят все эти образы, эти люди, с которыми нас автор сводит почти всегда лишь на очень короткое время?
Тайна заключена, конечно, прежде всего в таланте автора. Он, как большой художник, творит людей словами, и они стоят, как живые, перед нами, но, кроме этой жизненности и жизнеспособности, эти люди обладают и еще одним качеством, которым они обязаны тому же таланту автора, но главным образом, его зоркому и серьезному взгляду на жизнь. Это качество – их типичность. Они все «типичны», т. е. их умственный склад, темперамент, их привычки, образ их жизни не есть нечто случайное или исключительное, нечто лично им принадлежащее; весь их внутренний мир и вся обстановка, которую они создают вокруг себя, – художественный итог внутренней и внешней жизни целых групп людей, целых кругов, классов, воспитавшихся в известных исторических условиях; и эти условия не скрыты от нас и прояснены нам именно благодаря «типичности» тех лиц, которых автор выставил как художественный синтез всех своих наблюдений над жизнью.
Возьмем ли мы помещичьи типы, и мы сразу видим, что в них дана вся патология дореформенного дворянства с его маниловщиной на чужом труде, с кулачеством Собакевича, не отличающего одушевленного раба от неодушевленного, с ноздревщиной, которая знает, что в силу дворянского своего положения она всегда сумеет вывернуться и не погибнет, с самодурством Кошкарева, который учреждал министерства и департаменты в своей усадьбе, мня себя самодержавным, или, наконец, с благомыслием и добродушием Тентетникова, который прел на корню, избавленный от необходимости к чему-либо приложить свою волю и энергию.
Остановимся ли мы на таких лишь бегло набросанных типах, как, например, Копейкин, и тогдашняя армейская нищета духа и тела предстанет перед нами воочию, и мы поймем, что такое была дореформенная солдатская жизнь – в ее главных, наиболее общих очертаниях, жизнь, так много требовавшая от службы и так мало ценившая человека в служилом. Так же точно при знакомстве с добродушным городничим и его сослуживцами, при встрече со всеми «милыми» чиновниками того губернского города, в котором временно проживал Чичиков, при знакомстве с Акакием Акакиевичем – разве мы не чувствуем и не понимаем, что перед нами лица, которых вскормил, а затем вознес или принизил именно тогдашний бюрократический строй, прививавший всякому начальству своеволие и убивавший всякую свободную волю в подчиненном.
Верно, хотя только в двух-трех штрихах, сумел обрисовать Гоголь и домашнюю интимную жизнь купеческой семьи, и когда затем Островский рассказал нам историю этой жизни подробно во всех деталях, то оказалось, что устои ее – ее косность, мрак ума и погоня за счастьем в самой материальной форме – указаны были верно еще нашим сатириком.
Почти в каждом из гоголевских типов можно найти такую типичность. Всегда выведенное им лицо интересно и само по себе как известная разновидность человеческой природы и, кроме того, как цельный образ, по которому можно догадаться о культурных условиях, среди которых он вырос. В этом смысле Гоголь для своей эпохи был единственный писатель: ничей взор не проникал так в глубь русской жизни, никто не умел придать такую типичность своим образам, и если в оценке художественного рассказа выдвигать на первый план эту способность писателя обнаруживать тайные пружины окружающей его жизни, показывать нам, какими общими течениями мысли, какими чувствами, стремлениями, среди каких привычек живет не одно какое-нибудь лицо, а целые группы лиц, из которых слагается общественный организм, – если эту способность ценить в бытописателе-реалисте, то, бесспорно, историю русского реального романа придется начинать с Гоголя.
Его громадная роль в этой истории теперь ясна каждому, и ее, хоть и смутно, принимали уже первые его читатели – как это видно из критических отзывов, которыми были встречены его сочинения и преимущественно «Мертвые души».
XVIII
Мы помним, как литературная критика старых лет была недовольна тем, что ей давала наша юная словесность, с трудом отстаивавшая в те годы свое право на самобытность и независимость. Всякий раз, когда критик, не желая говорить комплименты своим знакомым, относился более или менее серьезно к своему делу, он начинал жаловаться на отсутствие в нашей литературе самобытной силы, на небрежное отношение писателя к окружавшей его жизни. Он искал, как он выражался, «народности» в литературе и не находил ее. Правда, он сам не всегда мог ответить на вопрос, в чем эта «народность» должна заключаться, и потому часто бывал несправедлив и к крупным талантам, и к писателям среднего дарования, которые в те годы производили тщательные наблюдения над русской жизнью, но не умели облечь их в достаточно художественную форму.
Такая несправедливость вполне понятна ввиду слишком высоких требований, которые критик, воспитанный на образцах западной словесности, ставил словесности нашей, еще очень юной; а также ввиду того бесспорного факта, что лучшие наши писатели начала XIX века, действительно, обращали мало внимания на современную им жизнь и в своих творениях предпочитали прошлое или иноземное своему и настоящему. Критик имел некоторое основание жаловаться на то, что Жуковский, Пушкин, Грибоедов и иные сильные так мало успели сказать о той жизни, одним из лучших украшений которой они были. Белинский был прав, когда в 1834 году заявил категорически, что «у нас нет литературы». Он отлично знал цену некоторым высокохудожественным произведениям нашей словесности того времени, и он хотел сказать только, что связь этих произведений с нашей действительностью, с нашей русской жизнью могла бы быть более тесной.
Прошло десять лет с того времени, как Белинским было сделано это смелое заявление, в котором он только повторил то, что до него говорили почти все критики, – и перед русским читателем лежало полное собрание сочинений Гоголя. Как с ними сосчиталась критика и удовлетворили ли они ее?
Прием, оказанный сочинениям Гоголя и в особенности его «Мертвым душам», свидетельствует очень ясно и определенно о необычайно сильном впечатлении, какое новый художник произвел на своих современников. Силу его таланта почувствовал каждый, и даже те критики, которые встретили Гоголя бранью, и они были поражены этой силой и, может быть, потому-то с таким забвением здравого смысла и выругались. Другие, под обаянием первого впечатления, вознесли автора до небес.
