Нестор Котляревский - Николай Васильевич Гоголь. 1829–1842. Очерк из истории русской повести и драмы
Если в первом томе своей поэмы, говорил Шевырев, комический юмор Гоголя возобладал, и мы видим русскую жизнь и русского человека по большей части отрицательной их стороной, то отсюда никак не следует, чтобы фантазия Гоголя не могла вознестись до полного объема всех сторон русской жизни. Он сам обещал нам далее представить все несметное богатство русского духа, и мы уверены заранее, что он славно сдержит свое слово. К тому же в этой части, где само содержание, герои и предмет действия увлекали его в хохот и иронию, он чувствовал необходимость восполнить недостаток другой половины жизни, и потому в частых отступлениях, в ярких заметках, брошенных эпизодически, дал нам предчувствовать и другую сторону русской жизни, которую со временем раскроет во всей полноте ее… Мы думаем также, что поэт способен дать своей фантазии полет самый свободный и обширный, которого достало бы на обхват всей жизни, и предполагаем, что, развиваясь далее, его фантазия будет богатеть полнотой и обнимет жизнь не только Руси, но и других народов, – возможность к чему мы уже видели ясно в его «Риме».
Вдохновленный лиризмом Гоголя Шевырев так говорил о том, что ожидает читателя в будущем: «Взгляните на ветер перед началом бури, – писал он. – Легко и низко проносится он сперва; взметает пыль и всякую дрянь с земли; перья, листья, лоскутки летят вверх и вьются; и скоро весь воздух наполняется его своенравным кружением… Легок и незначителен кажется он сначала, но в этом вихре скрываются слезы природы и страшная буря. Таков точно и комический юмор Гоголя… Но вот налетели тучи… Сверкнула молния… Гром раскатился по небу… Дождь хлынул потоками. Земля и небо смешались вместе… Не такова ли будет вторая часть его поэмы, в которой обещает он нам лирическое течение, горизонт раздающийся и величавый гром других речей?»[300].
В ожидании этой бури и этого грома Шевырев несколько небрежно взглянул на ту «пыль» и на ту «дрянь», которую с земли подняли слова Гоголя.
Самое ценное в статье Шевырева – это указание на торжество реализма в нашем искусстве и на непосредственную связь сочинений Гоголя с тем, что мы вокруг нас видим. Если Шевырев недостаточно выяснил, как велика была цена таких реальных типов для нашей тогдашней жизни, то он все-таки понял, насколько они жизненны, и ему было ясно, что в них кроется глубокий смысл. «Давно уже поэтические явления не производили у нас движения столь сильного, какое произвели „Мертвые души“», – говорил он, и причину этого движения он правильно усматривал в необычайной близости того, что говорил художник, с тем, что нас окружало. Чичиков был для него истинным героем нашего меркантильного прозаического времени. «Будьте же благодарны поэту за то, что он силой своего могучего воображения вызвал вам из какого-то отдаленного захолустья нашей отчизны таких земляков, таких странных собратий ваших, о существовании которых если вы и имели кой-какие подозрения, то позабыли вовсе в своих великолепных суетах и заботах, – говорил критик. – Повсюду важна связь искусства с жизнью, но особенно важна она у нас, как народа практического, неспособного к отвлеченностям. Только то произведение тронет у нас за живое и возбудит участие всех, в котором существенная основа тесно связана с корнем нашей жизни, в хорошую ли, в дурную ли ее сторону. Пора уже нам от блестящей жизни внешней, которая нас слишком увлекает, возвращаться к внутреннему бытию, к действительности собственно русской, как бы ни казалась она ничтожна и отвратительна нам, увлекаемым незаслуженной гордостью чужого просвещения, и потому каждое значительное произведение русской словесности, напоминающее нам о тяжелой существенности нашего внутреннего быта, открывающее те захолустья, которые лежат около нас, а нам кажутся за горами потому только, что мы на них не смотрим, каждое такое произведение, заглядывающее в глубь нашей жизни, кроме своего достоинства художественного, может по всем правам иметь достоинство и благородного подвига на пользу отечества. В пышном веке Екатерины Фонвизин раскрыл одну из глубоких ран тогдашней России в семейном быту и воспитании. В наше время тот же подвиг совершен был Гоголем в „Ревизоре“ и совершается теперь в другой раз в „Мертвых душах“».
Как видим, мысли совершенно верные; и если бы Шевырев, вместо того, чтобы в патриотическом восторге предвкушать будущее и тратить свои силы на не всегда верное истолкование эстетической стороны творчества Гоголя, развил эту мысль о значении слов Гоголя для нашего самосознания, то его критическая статья была бы одной из лучших.
Большую статью о «Мертвых душах» напечатал в «Современнике» и другой приятель Гоголя, П. А. Плетнев[301]. Статья была умная, но малооригинальная, так как она утверждала то, с чем почти все более или менее серьезные читатели были согласны. На вопрос о значении творчества Гоголя не для искусства, а для жизни статья Плетнева давала также ответ неполный. Плетнев говорил, что в настоящее время Гоголь – наш первый писатель по таланту, что он весь проникнут жизнью; вышедши из своего уединения мысли на поприще явлений жизни, он обязанность созерцателя переменил на ощущение действующих; он возвел характер искусства в поразительное явление самой жизни. Он весь проникнут сферой движущегося около него общества, делит его образ мыслей, говорит его языком, признает за истину всякую, самую ложную его идею – и, таким образом, ничто вас не тревожит в очаровании созданной им действительности. Отсутствие усилия, естественное положение всех лиц и между тем всеобщая жизнь и постоянное действие комической красоты – вот что изумляет в авторе, по-видимому, беспечном и все предоставившем самой природе… Его проницательный, верный взгляд возводит в эстетическую сферу такие обстоятельства, из которых обыкновенный писатель не извлек бы ничего, кроме натянутых острот и скучных шуточек… «Мы живем в эпоху, – продолжал Плетнев, – в которую от каждого художника критика требует ближайшего, ясно высказавшегося соотношения между жизнью и произведением искусства. Поэма Гоголя может служить образцом такого соотношения. Я мог бы указать на каждый из выведенных им характеров, как они окружают читателя явлениями русской жизни»…
На эти явления русской жизни критик обратил, однако, мало внимания, и смысл всей поэмы он увидел в «великой идее о жизни человека, увлекаемого жалкими страстями». Основной замысел Гоголя сводился, действительно, к истории возрождения жалкой души, но ведь не в этой интимной истории Чичикова заключался общественный смысл гоголевской поэмы. «В наших русских разговорах, мыслях и поступках, – говорил критик далее, – есть особенности национальные, но в них нет того, что придало бы им ценность общую и приводило бы их в соприкосновение с интересами других народов. Самые поразительные места поэмы Гоголя, от которых приходишь в восхищение, не выносят души на тот горизонт, откуда она обозревает подобные явления у иностранных писателей. Во всем чувствуешь мелочность и ограниченность. Для иностранца, который не в состоянии трепетать от художнического мастерства Гоголя, вся прелесть исчезает за недостатком жизни более ценной и более общепонятной. В этом, конечно, Гоголь не виноват. Он возвратил обществу то, что оно могло ему дать само, да и притом у всех самых великих писателей русских степень развития интересов всегда была ниже, нежели у писателей других народов». Но Плетнев так доверял силе таланта Гоголя, что просил читателя подождать, когда его поэма будет закончена. Кто знает, думал он, очевидно, хотя и не высказал этого, кто знает, может быть, в последующих частях «Мертвых душ» и будет одержана эта великая победа и русский роман будет полон «общественного интереса» для читателя западного?
