Ирина Кнорринг - Золотые миры.Избранное
Начиналась осень с очень тяжелыми перспективами. Из нашего логовища Ирина уходила отдыхать, словно в парк, на ближайшее кладбище.
Как бы повернулась наша жизнь в дальнейшем, если бы не приход моего коллеги по Харькову Д.З.Имшенецкого, который устроился преподавателем в Морском Корпусе в Севастополе. Он предложил мне занять место преподавателя истории в этом Корпусе. Это было кстати и очень приемлемо. Быть преподавателем своего предмета, жить в отдельной квартире (с ванной и проч. удобствами), в великолепном, только что выстроенном помещении на берегу моря! Чуть ли не на следующий день я поехал в Севастополь, где все сразу устроилось, и я вернулся за женой и Ириной.
Через несколько дней мы с нашим несложным багажом были уже в Севастополе. Импозантное главное здание Корпуса еще не было закончено, но уже кое-где были размещены роты. Нам дали две комнаты в одном из преподавательских корпусов, еще не вполне приведенных в окончательный вид, так что мы ютились на бивуачном положении, почти не распаковывая наш багаж. Так мы прожили десять дней. Но Ирина уже успела побывать в севастопольской гимназии — это была уже пятая гимназия, в которой она училась на протяжении этого года. Впечатления ее от этой гимназии были самые невеселые — город жил ненормальной жизнью, классы были сборные, на уроках сидели в шубах и проч. В гимназию с Северной стороны она ездила на катере.
До теплых дней в Севастополе нам дожить не удалось, ни погреться на южном солнце, ни покупаться в русском море…
Отсюда мы начали наш новый скорбный путь и, главное, — покидали Россию… Когда я объявил своим об эвакуации, Ирина заплакала…
Все кончено. Разрушены желанья,
Поруганы заветные мечты.
Опять, опять забытого страданья
Я узнаю знакомые черты.
Я узнаю — в холодном сердце снова
Безмолвная тоска по-прежнему лежит;
Гнетут судьбы жестокие оковы,
Дыханье смерти душу леденит.
Нет воли у меня. Желанья безобразны.
Душа моя мне кажется смешна,
Мечты так грубы, пошлы и бесстрастны:
…И жизнь, как туча грозная, мрачна.
7. XI. 1920. Константинополь. Дредноут «Генерал Алексеев».
II. ЭМИГРАЦИЯ
БИЗЕРТА
Этот переход от Севастополя до Африканских берегов подробно описан в моей книге «Сфаят» (Париж. 1935).
Нет, не победа и не слава
Сияла на пути…
В броню закованный дредноут
Нас жадно поглотил.
(Ир. Кнорринг. «Баллада о двадцатом годе»)
Броненосец «Генерал Алексеев» (б. «Александр III», «Слава»), вобравший в свое огромное, мрачное нутро весь Морской Корпус, был в ужасном состоянии. Загрязненный донельзя, он был наполнен крысами, которые по ночам вылезали из своих нор и смело гуляли по спящим людям. В кубрике, куда были помещены мои жена с Ириной, в первую же ночь пришлось спугивать крыс со спящей Ирины. Часто не было света. Ирина замкнулась в себе, одиноко сидела где-нибудь в углу, в стороне от шумной толпы, одна со своими думами, не имея возможности даже писать, как следует, свой дневник: тетрадь была в чемодане, заложенном где-то, среди чужих вещей. Она все же ухитрилась, достала карандаш и на маленьких листах, на которых теперь с трудом можно разобрать пожелтевшие строки, записывала кое-что из своих наблюдений. Помимо хронологического рассказа и описания некоторых фактов, это — отражения разговоров и настроений взрослых. Но это была совершенно не та среда моих знакомых, к которой она привыкла в Харькове, даже в Симферополе. Здесь были военные моряки, и на военном корабле я был человек, по своим мировоззрениям отличавшийся от общей офицерской массы, понесшей поражение в гражданской войне, крайне озлобленной и уже деклассированной. Лично я в эти дни чувствовал себя совершенно одиноким, а про Ирину и говорить нечего. Ее замкнутый, скрытный характер мешал ей сходиться с девочками ее возраста, которых на корабле, помнится, было немного. События, которые проходили перед ее глазами, трудно осваиваемый корабельный быт смущали ее душу. Конечно, молодость брала своё: при первых же теплых лучах солнца она оживала, становилась веселой и доступной детским радостям. Это томление и смена настроений сказывались в ее стихах в виду земли, которая с начавшимся теплом африканской зимы неудержимо влекла к себе и завораживала.
Вот, например, отголоски ее корабельных настроений.
Быть может, снятся в ночь глухую
Тебе далекие края,
Где я в унынии тоскую
В угрюмой жизни корабля,
Брожу по палубе пустынной,
Гляжу в неведомую даль,
Где небо серое, как сталь,
И вьются чайки цепью длинной?
Передо мною, сквозь туман,
Как серый призрак, как обман,
Видны строенья Цареграда
Над бездной вод, в кругу холмов,
Мечетей, башен и дворцов
Теснятся мрачные громады…
А там, за бледной синей далью,
Чуть отуманенной печалью,
За цепью облаков седых,
Где чайка серая кружится,
В глухом тумане волн морских,
Мое грядущее таится…
17. XI. 1920. Константинополь.
«Генерал Алексеев», 20-й кубрик.
Темнота. Духота. Сырость. Крысы пищат.
НЕ ГОВОРИ
Таи в себе глубокое страданье,
Не говори, что жизнь твоя пуста,
И пусть печать зловещего молчанья
Сомкнет твои веселые уста.
Не говори, о чем ты тосковала,
Под маской скрой унынье и печаль,
Не говори, что сердце жить устало,
Не говори, чего так больно жаль.
Таи в себе стремленья и желанья,
Не открывай своих заветных грез,
Не жди от мира капли состраданья,
И пусть печать унылого молчанья
Смирит поток твоих душевных слез!..
28. XI (11. XII.). 1920. «Константин». Мраморное море.
***
Воздух весенний бодрит и пьянит,
В светлую даль голубую манит,
В вольные степи, на зелень полей,
Там, где душе веселей, веселей!
Там, где привольная даль широка,
Там, где, волнуясь, летят облака,
Там, где вся радость весеннего дня…
Но далеко эта даль от меня…
Душит тоска все больней и больней,
Бедному сердцу грустней и грустней.
Светлые грезы, минувшие дни
Были лишь звонкие песни одни.
Все, что прошло быстрокрылой мечтой,
Кажется в жизни одной лишь чертой.
Вольная жизнь широка, широка,
Пышная степь далека, далека,
Юная жизнь в неизвестность манит,
Воздух весенний бодрит и пьянит.
27. XII. 1920. Бизерта. «Константин». Под желтым флагом.
