Игорь Зотиков - Зимние солдаты
Начиналась полевая жизнь, и появлялась нужда в работниках. У отца было восемь десятин, а одна десятина – это полтора гектара, и их все надо обработать. И расположены они были не рядом, а в разных местах, среди крестьянских полей. Поэтому и лошадей приходилось держать, то одну, а то и три.
Ну а у попа нашего вообще всегда был выездной жеребец специальной рысистой породы. И кроме того, еще и лошадей штук пять-шесть, чтобы работать в поле. Ведь и луга косить надо, и привозить сено домой. Топили дровами, а значит, летом их заготавливали. Складывали специально и хворост, и бревна, а потом привозили к дому.
Мы, конечно, были своими среди деревенских ребят. Правда, ребята старались к нам подладиться, потому что у нас бывали белый хлеб, булочки, крендели свои, а у крестьянских детей был в основном только хлеб.
Вот пойдешь играть с кем-нибудь, смотришь – а твой компаньон говорит: «Дай-ка мне твой кренделек попробовать».
У нас всегда для этой цели лишние крендельки были, чтобы делиться. Раньше и нищих было много – в день человек десять-то обязательно пройдет нищих, подаяние просят. Им полагалось либо две-три копейки, либо кусок хлеба. Вот видишь, такие всякие случаи.
Села в наших местах были большими, по несколько сот домов, а хозяйство почти натуральным. Хозяин или сам командовал своим хозяйством, или шел на заработки. Но чтобы уйти на заработки, нужен был документ. В каждом селе жили один или два урядника и человек пять стражников. И везде эти люди могли тебя остановить и спросить, кто ты такой. А паспорта давали не всем, давали с трудом. Но все равно уходили на работу. Вот он пошел – а там не понравился. Его сейчас же: «кто он, откуда?» – «вот оттуда-то». Ну и сейчас же отправляют его обратно по этапу.
Тогда этап был очень распространен: были нищие и были этапные. Стражник накапливает трех-четырех человек и идет с ними, разводит по деревням. А через какое-то время человек опять убежит – в городе или в поселке устроится у кулачка. У нас же, кроме сел и деревень, были кулаки – кулачье, так сказать, хутора.
Жизнь была у всех нелегкая. Одно время я часто спрашивал папу: почему редко ездим в гости к дедушкам – его четырем братьям. А когда? Шесть человек детей – это же орава, и всех надо содержать. Миша был старший, но умер скоро. Дальше шел я, Алеша, потом сестра Зина, за ней брат Женя, еще брат Андрюша (он скоро умер), сестра Кланя и самый младший – Коля. Когда я жил еще в семье отца, нас бегало, прыгало и требовало еды, одежды и хотя бы минимального внимания шесть детей. Впоследствии Зина умерла.
Исключение из семинарии
– Итак, я учился в семинарии третий год. Дело было в 1916 году. Мне 18 лет, вроде бы уже думающий, почти взрослый человек. Но головенка-то была слабая. С одной стороны, я был уже практически неверующий человек, почти атеист, а с другой – верил своим священникам как личностям. И однажды в семинарской церкви на исповеди я сказал попу о своих сомнениях. Он что-то говорит, что-то спрашивает, я отвечаю: «грешен, грешен». Например, не курил ли, не слушался… На это все отвечали: «грешен, батюшка», «грешен, батюшка». Ну вот уже и исповедь-то почти кончилась, и тут я ему сказал: «Вы знаете, батюшка, а я ведь, по-моему, не верю в Бога. Сделайте так, чтобы я поверил, помогите».
Вот это его по-настоящему ошарашило. Он начал спрашивать: как же ты не веришь в Бога, ведь ты учишься в семинарии, сам будешь учить других, чтобы крепко веровали в Бога, а ты… А я все долдоню: «Не верю, батюшка… Помоги, батюшка!»
Я думал, он меня как-то вразумит… И вдруг, может, месяц прошел, мне сообщают, что меня исключили…
Тогда только я понял, что это моя исповедь сработала. Тайну исповеди, видно, священник нарушил. Ведь время-то было какое – шестнадцатый год шел, год до революции оставался. Перед революцией, ты же знаешь, что творилось: в разных городах восстания, брожение вовсю шло. Может, это его заставило… Теперь-то я понимаю: как же я-то не сообразил – ведь какая-никакая, а головешка-то у меня на плечах была. А вот не смолчал.
Брожение-то и семинарию затронуло, уже «Марсельезу» пели в семинарии, но не выгоняли же…
На румынском фронте
– Не знаю, ездил ли куда отец, пытался ли меня восстановить, догадывался ли, что происходит. А произошло то, что и у нас случается, особенно в войну. Исключили студента – и сразу его в солдаты. Ведь в семинарии-то была отсрочка от призыва, а как только отчислили – мне восемнадцать, и пока отец ездил куда-то, хлопотал, – меня забрали в солдаты. И все кончилось!
– Тут-то ты, папа, пожалел, наверное?
– Я ведь не знал, что все так в государстве было связано. Оставили меня в Тамбове, но уже учиться стрелять, колоть. Ведь война страшенная шла. После того как поучили немного, послали сразу на фронт, в район Черновицы, в Молдавию. Там распределили кого куда, и сразу на фронт. Я еще не понял, в чем дело, а уже орудийный обстрел со всех сторон.
Солдаты говорят, что это Керенский, который хотел восстановить авторитет в глазах союзников, пытался наступать. Но постреляли-постреляли и осеклись.
Дальше – больше. Братание началось с немецкими и румынскими солдатами. Наши окопы были в одном месте, их – в другом, и солдаты с противоположных сторон встречались между ними, договаривались о новых встречах. Солдатские комитеты стали организовываться. Меня избрали в солдатский комитет, и стал я ротным организатором. А тут уже пошли большевики! Ведь наша вторая стрелковая дивизия была большевистская. Меня в конце концов продвигать вверх стали.
Такое брожение началось… По линии командования и солдатских комитетов это было сделано, или иначе, но вдруг, в одно утро – все! Все офицеры пропали! Они, видно, договорились друг с другом и незаметно ушли, неизвестно куда.
Становлюсь командиром роты
– Итак, мы остались без офицеров. Тут и началась неразбериха. Меня сделали командиром роты. Это человека-то, который военному делу почти не учился, никакой школы не кончал, тогда как раньше даже командиры взводов офицерами были. А я уже был и выбранный комиссар.
Итак, всех офицеров по-прежнему нет. Вдруг выясняется по телеграфной связи, что командир полка в Тамбове. А у нас в полку уже в командиры полка избрали фельдфебеля. Чашин была его фамилия. Решили: во что бы то ни стало все имущество сохранить и отправить в Тамбов, где мы формировались. А как отправишь?! Везде волнения, никто не знает в больших городах кому что принадлежит, какой где строй, кто за кого, пропустят нас там или нет. Железная дорога была, а порядка-то никакого.
Меня сделали квартирьером и направили в тыл, в Винницу, километров за шестьсот. Дали мне лошадь, и Чашин, новый командир полка, говорит:
