Игорь Зотиков - Зимние солдаты
Многие люди с удовольствием скрыли бы в это время свои настоящие корни, – здесь нет ничего зазорного, – надо было спасать то из семей, что еще можно было. Но для многих скрыть прошлое было уже невозможно. Поздно было начинать делать это, когда начался пожар.
Ночь перед военным трибуналом
– Я оказался в необычной ситуации – в экстремальных, как сейчас говорят, условиях. И, благодаря этому, еще в конце гражданской войны понял то, что другие узнали через много лет, когда было уже поздно.
На рассвете того удивительного дня лета 1919 года, что изменил всю мою и вашу жизнь, я был еще обыкновенным членом коммунистической партии и комиссаром батальона одной из частей Красной армии, сформированных в Тамбове и брошенных к берегам реки Уфы, чтобы помочь другим частям взять у белых город Уфу. В ту ночь мне не спалось, и я подошел к бойцам своей части, которые отговаривали какого-то большого военного начальника из дивизии плыть на лодке на другой, не видимый в тумане берег реки, где стоял наш соседний батальон. Мы знали, что красноармейцы там сместили своих командиров и настроены очень решительно.
Но большое начальство из дивизии тоже было настроено решительно и получило лодку. Тогда я сказал этому человеку: «Товарищ командир, я здесь батальонный комиссар, возьмите меня с собой, ведь обеспечивать нужный дух в войсках – это моя работа. И, кроме того, никто не знает, что ждет вас там, может, лишняя пара рук и еще один агитатор могут очень и очень пригодиться даже вам, хоть вы и ничего не боитесь».
Мой отец не был расстрелян трибуналом и жил долго. Он и моя мама справа у его «дачи» в деревне на Истринском водохранилище. 1960
Мои аргументы оказались убедительными, и мы поплыли. Когда осторожно подплыли к противоположному берегу, там горели костры, никто не спал, шел митинг. Но нас заметили часовые: «Стой, кто плывет?» – И не дали высадиться рвавшемуся вперед командиру. Начали в нас стрелять, требовали, чтобы мы подошли к берегу, но уже как пленные. Побежали к своим лодкам.
С трудом, отстреливаясь, нам удалось уйти из-под огня и от погони, угнать нашу лодку в туман, а потом и к своему берегу.
Во второй же половине того дня произошел случай, который был бы обыкновенным, будь мой характер более покладистым и отношения с моим непосредственным начальником – комиссаром полка, в который входил мой батальон, менее натянутыми.
После обеда выпало свободное время, и бойцы занимались кто чем. В одном углу образовался кружок, где играли в карты. Ставки были маленькие, просто чтобы поддержать интерес к игре.
Обходя батальон, я, конечно, заметил играющих, но не пресек игру. Я был простым увлекающимся малым, и вместо того чтобы остановить игроков, попросил принять меня в круг. Конечно, меня приняли. И в тот момент, когда мы расплачивались друг с другом, раздался резкий окрик: «Это что за безобразие?! Батальонный комиссар играет в азартные игры на линии фронта со своими подчиненными! Командира взвода сюда! Арестовать комиссара батальона и отвезти его в штаб полка!»
Это был наш полковой комиссар, который поймал меня за занятием, считавшимся в то время в Красной армии серьезным преступлением. Он давно за мной охотился.
Вечером у домика гауптвахты усилили охрану, и местная полковая партийная ячейка исключила меня из партии. У меня отобрали не только оружие, но и пояс. А знакомые часовые шепнули, что дело приняло скверный оборот:
– Утром состоится военно-полевой суд, твой комиссар уверен, что приговор будет «расстрелять», и он добьется, чтобы его привели в исполнение немедленно. Мы же в полосе военных действий… Связист шепнул, что комиссар не утерпел: уже послал в Изосимово телеграмму, что ты совершил преступление и расстрелян.
Весь вечер и всю ночь я думал о своей жизни, о том, где ошибся, и, в конце концов, все понял, хоть и поздно. Что понял? Скажу позднее.
Утром два конвойных отвели меня на суд в штаб дивизии. Суд шел быстро, и ясно к чему клонил. Но вдруг один из судей, показавшийся мне знакомым, сказал:
– Послушай, это не ты со мной прошлой ночью на лодке по Уфе вызвался добровольно прокатиться?
– Я, товарищ командир!
Человек этот, оказавшийся старшим среди членов суда, пошептался с двумя другими судьями и объявил:
– Суд постановляет: батальонного комиссара Зотикова разжаловать в рядовые, исключить из партии, приговорить к высшей мере наказания – расстрелу, однако, принимая во внимание… заменить расстрел исключением из партии и разжалованием в рядовые с немедленной отправкой его в расположение военкомата места призыва, в город Тамбов…
– Вещи свои ты взять уже не успеешь. Через полчаса уходит поезд в тыл. Тебя под конвоем и с пакетом посадят на него. Считай, что тебе очень повезло, – заключил главный из тройки судей.
Уже в поезде я окончательно подвел итог своим мыслям: с партией и всем, что с ней связано, я покончу навсегда и не только не буду просить о восстановлении, но и вспоминать об этом не хочу. И кроме того, я понял, что в том устройстве жизни, которое партия создала, она не даст спокойно жить никому, кроме себе подобных. Значит, я должен сделать так, чтобы мои мама, младшие брат и сестра изменили бы место жительства так, чтобы их связь с отцом-священником была неизвестна. Вот и появился домик в Козлове, и Бабуся как хозяйка в нем. А тот старик с длинными волосами – он, возможно, был твоим родным дедом – моим отцом…
Я знал, что отец не примет моего предложения покинуть свою церковь и скорее умрет, чем изменит ей.
Тамбовская духовная семинария
– Расскажи, папа, о нас, о Зотиковых, хоть немного. Ты один ведь корень остался, один из всех. Кто мы? Откуда?
– Клан, я бы сказал, Зотиковых уже долго занимался служением русской православной церкви на Воронежско-Тамбовской земле, лет, может, сто. Прадед твой, Дмитрий Зотиков, был священником. Приход имел в селе Блинцовка. И прапрадед служил. Что было перед этим – не знаю. Говорили, что род наш пришел на эту землю с севера. С берега Белого моря, где все Зотиковы.
Дед твой, мой отец, Василий Зотиков тоже был священнослужителем. Не знаю только, окончил ли он Духовную семинарию, по окончании которой человек получал право быть священником самостоятельного прихода, то есть сразу иметь свою церковь. По-моему, нет, потому что он несколько лет – меня еще не было, еще в Блинцовке было дело, – работал сельским школьным учителем. А потом его снова потянуло к церкви, но быть священником, попом, как тогда говорили, он не мог и поэтому стал работать при церкви дьяконом. Мы для этого переехали в село Изосимово.
