Татьяна Свичкарь - Дело человеческое
Директор посоветовал мне найти место на частной квартире. Пообещал платить за меня 50 рублей в месяц и давать хозяевам два кубометра дров.
И такое место нашлось. Мне попались замечательные люди. Он — капитан милиции, она — домохозяйка, и больная девочка у них, которой врачи давали лишь несколько лет жизни. Отнеслись они ко мне, как никто из родственников не относился.
Койку я сама выбрала. За печкой — там тепло.
Сперва хозяева меня подкармливали — садились есть и мне наливали. Потом предложили: «Отдавай нам карточки, будем питаться все вместе». Им из деревни привозили мясо, пшено… Я каждый год — до сих пор — отмечаю 28 октября, день, когда к ним перешла. Без них я бы в Астрахани погибла.
Мне и другие добрые люди встречались. Иду по улице, снег с дождем, а на мне тети Полины туфли-лодочки. Она 39-й размер носила, а у меня 34-й, наверное. Туфли с ног сваливаются, размокли.
Навстречу дядечка:
— Девочка, да кто же в такую погоду ходит в туфельках?
— Я из Сталинграда, у меня больше ничего нет.
— Ну, зайди ко мне.
Он оказался сапожником, у него был свой киоск. Помог мне с обувкой.
Еще я не могу не сказать о своем друге. В Сталинграде, совершенно случайно — мы ехали вместе с подругой — я обратила внимание на юношу. Красивый, и на нем была такая фесочка с кисточкой.
— Аля, не знаешь, кто это? — спрашиваю.
— Это же Петр Степаненко.
Его отец был директором ликеро-водочного завода. А сам Петр напоминал главного героя фильма «Тимур и его команда» Я этот фильм смотрела раз двенадцать, и без памяти влюбилась в Тимура.
Видно подруга потом о чем-то проговорилась — Петру или его товарищу. Но они ко мне пришли — Гера и Петя.
— Когда ты едешь в Астрахань? — спрашивают.
С той поры началась наша с Петром дружба. Он тоже отправился в Астрахань, поступил в мореходное училище. Я училась на втором курсе, а он на первом.
У него была красивая форма. Он меня водил и в театр, и в клуб. Исключительно со мной обращался: так вежливо, и в то же время так нежно…
А как он катался на коньках! Шинель сбросит, и такое начинает выделывать… ноги вытягивает выше головы… А ведь такой рослый, здоровый парень. Мама говорила: «Он, наверное, руку тебе на плечи положит — и у тебя все косточки хрустят. Ты уж не подходи к нему близко…»
Помню, он собрался повести меня на вечер в свое училище. У них там целый оркестр был: Петр хорошо играл на гитаре, Гера, его друг — на мандолине, и Олег на балалайке. Они так славно песни морские пели!
Хозяйка дала мне свою юбку и кофту креп-жоржетовую. Она — высокая, а я маленькая, худенькая. Никак не могла поправиться. А тогда длинное не носили. И Петр стоял на коленях, и все это ушивал на мне. И здесь, и там. Отходил, и смотрел — не надо ли еще убавить… А потом сказал тихо:
— Какая же ты была бы, если б тебя одеть…
И еще раз он подобное сказал. Когда вернулся из дальнего плаванья. Мы сидели, и он смотрел на меня.
— Был я и в Португалии, и в других странах, но нигде не встречал таких ног, как у тебя…
Я не знала, что он нашел в них особенного, я же была худющая как палка.
Когда мы с ним в первый раз поцеловались… я летела на крыльях, оттого что у меня есть такая тайна. Никто о ней не знает — только я и он. Такой секрет на весь мир…
Такие чистые тогда были отношения…
Мы с Петром оба скучали о Сталинграде, считали дни, когда поедем домой. Пароходы тогда ходили колесные. «Микоян», «Эрнст Тельман», «Парижская коммуна». Я смотрела на колеса — как люди могли сообразить, чтобы сделать все так ловко, ладно — и вот машина пыхтит, как человек, при каждом повороте… А когда пароход подходил к Сталинграду, у меня слезы текли, и я читала стихи:
Здравствуй, здравствуй, друг мой дорогой
Здравствуй, город над рекой…
И как раз в училище у Петра я встретила Владимира Николаевича. Я увидела его в морской форме. Спросила у Степаненко — кто это? — и, услышав, знакомую фамилию, бросилась старому другу на шею. Мы оба плакали.
В Астрахани Владимир Николаевич жил на квартире. Я стала по воскресеньям приходить к нему в гости. Он старался угостить меня повкуснее. Заранее ходил на рынок, покупал мясо. Говорил торговцам:
— Вы не представляете, для какого гостя я беру эту свинину… Для 16 летней девушки!
А я так и не смогла привыкнуть к изысканно приготовленному блюду. В нашей семье не ели мясо с кровью! Я думала, что коричневая прослойка внутри куска — это варенье.
— Когда-то к моему отцу приходили в гости англичане, — рассказывал Владимир Николаевич, — Если мясо было пережаренным, они в рот его не брали. Обязательно внутри должна быть прослойка крови. Это придает особый вкус, аромат… Ты распробуешь, и сможешь есть только такое мясо.
Но, отвыкший от полноценного питания, желудок мой не воспринимал угощенье. Я возвращалась домой, и мне становилось плохо. Был только одни выход — два пальца в рот.
Владимир Николаевич читал зарубежную литературу в подлинниках. Великолепно знал французский, говорил, что дома у него по-русски обращались только к прислуге.
Он давал мне деньги на чулки. И помог сделать диплом.
Ума у меня не было — такой сложный дипломный проект взяла! Рефрижератор. Там листов двенадцать. И в поперечном виде, и в продольном, и все установки надо было начертить. Помогли ребята из мореходного училища. Три мальчишки — отличника пришли с логарифмическими линейками. И Владимир Николаевич помог — он был моим консультантом.
И еще, в одном очень неприятном случае он меня выручил. У хозяев пропали деньги. Много. Целая зарплата. Хозяин сказал, что, скорее всего, виновна подруга дочери — она очень вороватая. Лида же, мол, украсть не могла ни в коем случае.
Я ведь плакала от счастья, что у них жила. Считала, что всю жизнь буду им за это обязана помогать. И вот, когда деньги пропали, я с огромными слезами полетела к Владимиру Николаевичу. Он тут же оделся, и пошел со мной к хозяевам.
Сказал им, что деньгами пропажу вернуть не может, но договорится с училищем — чтобы доставили им восемь кубометров дров. Это покроет убыток.
Дрова привезли. А деньги вскоре нашлись.
…Владимир Николаевич умер, когда я уехала на Дальний Восток. Он шел на работу, уже подходил к мореходному училищу, но упал и умер. Обширный инфаркт.
Курсанты шли строем за его гробом… Салют был над могилой.
А мы с ним переписывались, и после — в его комнате увидели портрет — он увеличил мою фотографию, и еще там лежала стопка моих писем.
