Наталия Ильина - Иными глазами Очерки шанхайской жизни
Неподалеку пристроился цветочный торговец, и бледные розы вянут в жестяных банках на тротуаре. Дети его с нежного возраста приучаются к древней и освященной традициями профессии — торговле. Шестилетнее существо деловито пересчитывает деньги, а другое существо постарше, в косичках, торгуется с покупателем, сплевывает и презрительно отмахивается.
Через каждые пять шагов вы натыкаетесь на торговлю. На тротуаре разложены полотенца и носовые платки, и прохожие с привычной ловкостью перешагивают через них. На перекрестках стоят какие-то возбужденные и жестикулирующие люди:
— …Продать… перепродать… купить… перекупить…
Женщины с корзинками идут по тротуарам, перешагивая через полотенца и платки, обходят валяющихся и вопящих нищих, проталкиваются сквозь толпы продающих, «взывающих и глаголящих», идут сквозь душную атмосферу торгашеского города, и первое, что слышат они, перешагивая через порог, это голос своего безработного мужа, висящего на телефоне:
— …Продать, — говорит муж, — перекупить… чем мы рискуем?..
Когда-то безработный муж был инженером и ходил на службу, и
оживленно рассуждал о каких-то котлах, и был похож на человека.
ка. Сейчас это задерганное существо с блуждающими глазами. Он бормочет о какой-то бумаге, на которой ловко заработал его знакомый, и о том, что если бы был хоть небольшой капитал, можно сделать много денег.
В этом городе торгуют все: инженеры, профессора, химики, педагоги, лингвисты. Все поняли, что от науки не проживешь. Надо торговать.
Женщина, все утро толкавшаяся на базаре, садится на корточки разжигать хибач, и в голове у нее ничего нет, кроме лихорадочно скачущих цифр: сало — три тысячи, печенка — три, картошка — две. Куда же ушли остальные три тысячи?
— Через полчаса на углу встретимся, — слышен голос мужа, — не продавайте, пока я не приду. Двести тысяч. Не меньше!
Хибач дымит. В голове бешено скачут цифры.
С улицы доносится тихий равномерный звон. Дзинн. Дзонн. Дзинн. Дзонн.
Это звенят деньги. Серебряные доллара.
Их покупают. Их продают.
— Когда у вас завелись лишние деньги — покупайте доллар. Цена поднимается. Цена падает… Восемь тысяч… Семь тысяч. Что семь тысяч? Доллар или печенка?
От хибача кружится голова.
— Древесный уголь — тысяча рублей. На сегодня — две тысячи. Опять не разгорается? 11 тысяч. Куда пошло три?
— Дзинн. Дзонн, — звенят деньги на шанхайской улице.
— Где моя шляпа? — кричит в передней бывший инженер, а теперь… как их называют, — брокер? комиссионер? — Может быть, выйдет хорошее дело. К обеду не вернусь!
Дзинн. Дзонн, — звенят деньги.
Деньги, деньги. Тысячи, сотни тысяч, миллионы… Ничего нет в жизни, кроме денег…
Внезапно, покрывая этот нежный серебряный звон, с улицы раздается протяжный вопль нищего. Он лежит на тротуаре, подняв неподвижные слепые глаза к серым равнодушным облакам, и кричит на одной ноте.
Это вопль Шанхая.
ПЕСНЬ ТОРЖЕСТВУЮЩЕЙ СВИНЬИ
Всем известно: каждый город имеет свое лицо. И человек, долго живущий в определенном городе, пропитывается его атмосферой.
Северная Пальмира, чиновничий Санкт-Петербург дал нам тип «петербуржца» и вы сразу понимали, что означает это слово. Вы видели перед собой вежливого человека, застегнутого на все пуговицы, немного ироничного, лишенного всяких сантиментов.
Радушная хлебосольная Москва дала другой тип. Москвич был гораздо более чуток к искусству, чем петербуржец, и если холодный Петербург не принял чеховского «Иванова» и «Чайка» провалилась в Александринском театре, то Москва сделала Антона Павловича великим драматургом. Сейчас времена другие, и тип ленинградца ничего общего не имеет с петербуржцем, потому что изменился город, изменилась его атмосфера и, следовательно, изменились люди.
И Париж, и Лондон, и все большие города с яркой индивидуаль-ностыо имеют свой тип людей, порожденный этими городами.
Какой же тип порожден Шанхаем? Этому городу нельзя отказать в индивидуальности…
Я сидела в кафе, спасаясь от сильного ливня. Перед окном были два жалких дерева, они стонали и гнулись от ветра. Небо было свинцовое и по опустевшей улице мчались потоки воды. В этом внезапно налетевшем ливне было что-то стихийное и грозное, немного страшное. И помню, я задумалась, глядя в окно на эти гнущиеся под порывами ветра деревья, я вспомнила тех, кто борется сейчас и умирает. В голову пришли стихи Блока:
Крест и насыпь могилы братской,
Вот где ты теперь, тишина!
Лишь щемящей песни солдатской Издали доносилась волна…
Я думала об этих людях, отдававших свои жизни во имя будущего, во имя того дня, когда стихнет гроза и уйдет свинцовая туча, нависшая над Россией, того дня, когда засияет солнце и выпрямятся деревья.
В этот момент шумно ворвалась в мою жизнь Марья Петровна.
На улице мы с ней говорили друг другу: «Здравствуйте». Этим ограничивалось наше знакомство.
В кафе нам пришлось познакомиться покороче.
— А я смотрю, кто-то будто знакомый, — щебетала Марья Петровна, деловито устраиваясь за моим столиком и развешивая дождевик на спинку стула, — вы, верно, тоже из-за дождя? Я уж тут полчаса, а уйти нельзя. Хорошо, что вас встретила, хоть поговоришь! Ливень-то, а? Валечка мне говорит: «Мама, возьми дождевик!» А я ни за что не хотела. — Жарко, говорю, Валечка, а выхожу, смотрю, туча ползет, нет, думаю, лучше взять… Барышня, дайте мне еще кофе… и хорошо, что взяла, не успела, знаете, сесть в трамвай… ну да, я же говорю — кофе! Пирожных не надо. Или нет, дайте! Так о чем это я? Да, так не успела я сесть в трамвай… А вы, между прочим, очень плохо выглядите! Вам нельзя этот цвет, он вас старит. Да, да, не обижайтесь! Старит! И потом я как-то вас видела, у вас другая прическа была. Так она вам лучше. Эта вас, извините, уродует. Барышня, еще сахару…
Потом Марья Петровна сделала паузу, в течение которой она размешала сахар и попробовала кофе. Затем неожиданно спросила:
— Скажите, вы не знаете, когда война кончится?
Я ответила, что не знаю.
— А у вас в газете ничего не говорят?
Я ответила, что в газете тоже не знают.
— А я бы хотела, знаете, чтобы поскорее кончилась, — заявила Марья Петровна, — надоело, знаете…
Я сказала, что в этом желании нет ничего оригинального и необыкновенного.
— Что вы! — перебила Марья Петровна, добродушно улыбаясь, — а представьте себе, во время той войны мы с мужем очень хорошо жили, мы за границей всю войну провели, и он много зарабатывал. Муж не воевал, у нас связи были. А теперь он уж покойник, мужчины в доме нет, некому мозгами пораскинуть, подумать, как обстоятельствами воспользоваться, а прибыли никакой. От этой войны только неудобства и терпишь… Что с вами? Почему у вас такое странное лицо? Может быть, в кофе что-нибудь попало? Здесь вообще кофе отвратительное!
